За последнее время Назарке столько довелось пережить, испытать, увидеть, что при одном лишь воспоминании о недавнем у него начинала кружиться голова... Убитые мать и сестренки, незнакомые люди с красными звездами на шапках, грохот пушек и всплески пламени от разрывов снарядов, бегущий отец с занесенной для удара винтовкой, мигающие совсем близко огоньки пулемета и распластанный на снегу человек с неестественно запрокинувшейся головой — все перемешалось в каком-то беспорядочном клубке. Порой Назарке казалось, что он видит странный сон и никак не может проснуться. Опять же — какой тут сон? Перед ним большой начальник—комиссар Чухломин. Над карманом гимнастерки какой-то значок, через плечо перетянут узенький блестящий ремешок с пряжкой. Когда комиссар говорил, под подбородком его подскакивал большой острый кадык.

— Значит, отец с красными теперь! Слышал. Молодец! Добровольно вступил. Другим пример подал. В наших рядах якутов пока не очень-то много.

— Я сначала не знал, что к нам красные чаевать заехали. Откуда знать? Отец погостить пришел от Павла — страшно испугался. Задрожал, будто мокрый щенок. А красный не тронул его. Долго они толмачили — забыл даже, сколько трубок табаку тогда выкурили. Потом отец сказал: «Ладно, я с вами поеду, узнаю — где настоящая правда!» Он ушел, а Павел выгнал нас из юрты, ругал всяко-разно, в камелек плевал... Потом...

Назарка опустил голову и замолчал. Дышать стало трудно. Комиссар тоже помрачнел, подпер подбородок ладонью и вздохнул.

— Слышал, мальчик мой, о вашем горе, — тихо произнес он, и в глазах его точно погасли солнечные лучики. — И ты расти беспощадным к врагам!

Просторный дом полнился приглушенными людскими голосами, топотом, шарканьем подошв. Беспрерывно хлопали двери, вразнобой скрипели половицы. Слышались невнятный говор, отдельные выкрики и смех. В комнате было тихо. Вдоль голых щелястых стен рядками вытянулись широкие скамьи. Сиденья их блестели от долгой службы. На стене висела большая разноцветная карта. Красным и синим на ней были обозначены различные кружочки и стрелы.

Внимание Назарки привлек портрет. Немолодой мужчина с доброй улыбкой на губах, слегка прищурившись, смотрел, похоже, прямо на него. У мужчины были небольшие усы и бородка клинышком. Козырек кепки задорно вскинут кверху. Назарке даже представилось, будто человек этот вот-вот дружески подмигнет ему и скажет такое интересное, веселое, что и ему, Назарке, тоже станет хорошо.

Начальник встрепенулся, отодвинул от себя закапанную чернильницу и ручку.

— Отец твой с отрядом Пешкина к Якутску ушел. Там опять дело усложнилось, — понизив голос, произнес он, и в груди его что-то тоненько пискнуло. — А вот с тобой, честное слово, не придумаю, что делать. Ума не приложу — куда пристроить?.. Сам понимать должен, время какое сейчас беспокойное. Очень беспокойное! — подчеркнул он, и в груди его уже не пискнуло, а взбулькнуло.

Назарка вспомнил слово, которое дал над матерью и сестренками. Слово то слышали отец, командир красного отряда товарищ Пешкин, Тарас и другие красноармейцы. Неужели комиссар считает Назарку маленьким и неразумным? Назарка ведь уже побывал в настоящем бою, когда прорывались к реке через станок, занятый белобандитами. И никто не скажет, что молодой боец Никифоров перетрусил или отстал от остальных.

Назарка шагнул к столу, сжал кулаки и напористо сказал:

— Я буду против тойонов, против богачей воевать! За мать, за сестренок мстить надо! Павлу мстить буду! Слово такое людям дал... Наши якутские старики говорят: «Заветное слово — нерушимо!» Никак нельзя отступиться!

Чухломин скрыл в усах невольную улыбку. Вид у Назарки был воинственный. Давно не стриженные волосы торчали в стороны, будто еловые колючки. На лбу обозначилась прямая, как линейка, морщина. Сбычившись, он смело, неуступчиво смотрел на комиссара.

— Милый ты мой! — участливо произнес Чухломин. — Да кабы война была вроде детской забавы! Маловат ты еще... И куда пристроить? — Он вдруг закашлялся, и лицо сразу приобрело нехороший желтоватый оттенок. Начальник уронил голову на стол и затрясся, издавая хриплые лающие звуки. Потом долго сидел неподвижно, одной рукой сжимал подбородок, другой вытирал со лба пот. Дышал он, словно загнанная лошадь. — Ну, да ладно! Чуешь, белые все ближе к городу подбираются. Некогда с тобой заниматься будет. Оставить на чьем-либо попечении... Идет, быть тебе воспитанником Рабоче-Крестьянской Красной Армии! Только вот винтовка, пожалуй, будет тяжеловата...

— У меня ружье есть, малопульное! — обрадованно воскликнул Назарка. — Зверя им стрелял. Хорошо бьет!

— Быть по-твоему! Воюй за свое счастье, как сознательный пролетарий!.. Найди командира взвода Фролова или военкома Горохова. Передашь им.

Комиссар что-то быстро написал на бумажке, бережно перегнул ее пополам.

— Счастливого пути тебе, хлопчик! — пожелал он, протягивая записку.

Так Назарка стал красноармейцем.

Первым делом он укрепил на старенькой заячьей шапке пятиконечную звезду. Для прочности крест-накрест притянул ее к мохнатому козырьку суровой ниткой. Выйдя на улицу, гордо расправил плечи, вскинул голову и победно посмотрел вокруг. Не беда, что на ногах пока изношенные торбасишки с прохудившимися подошвами, а тело закутано в залатанную шубейку, перекроенную из материнской...

Когда отряды красных с артиллерией ушли к Якутску, белоповстанцы начали стягивать свои силы к городу. Чаще и чаще на бордонской тропе или вдоль опушки леса появлялись их конные разъезды. Дороги были перехвачены противником, и сообщение с центром прервалось. Ночами нет-нет да и поднималась стрельба, и спавшие одетыми красноармейцы вскакивали по тревоге.

Вместе с бойцами Назарка ходил на строительство укреплений. Подтаскивал и укладывал в штабеля навозные балбахи, на санках возил из проруби воду в тяжелом обледенелом бочонке. Красноармейцы поругивали Назарку, если он старался сверх меры. В простуженных грубоватых голосах парнишка из далекого наслега улавливал отеческое беспокойство. Командир Фролов совсем было хотел освободить его от работы, но Назарка, обычно послушный и сговорчивый, вдруг заупрямился, как бык. Сидеть сложа руки, когда все горожане, даже женщины, трудились так напряженно, он считал преступлением. В Назаркином понимании ничего не делающий, отдыхающий человек был все равно что тойон. А тойонов с недавнего времени он люто возненавидел.

Научился Назарка не сбиваясь ходить в ногу с красноармейцами, четко выполнял команды «становись», «смирно», «вольно». Он твердо усвоил, что, если бойцы в строю, а Фролов крикнул «равняйсь!», голову тотчас нужно повернуть направо и видеть грудь четвертого человека. Именно четвертого. Вперед выступать нельзя и западать не положено: командир сделает замечание. Вот какая сложность!

Назарка пробовал стрелять из тяжелой боевой винтовки — трехлинейки. После очередного выстрела его чуть отбрасывало назад. От удара прикладом ныло плечо. Каждое попадание его в центр самодельной мишени красноармейцы отмечали шумными возгласами одобрения. Однако свою малокалиберку — подарок Павла Цыпунова — Назарка любил больше: он привык к ней и не делал промахов.

Взвод Фролова разместился в просторном доме, сложенном из массивных круглых бревен. Обширный двор и пристройки были обнесены высоким прочным заплотом из вытесанных топорами лиственничных плах. На коньке покатой крыши, уныло покосившись, покачивался и монотонно скрипел ржавый жестяной петух. Трубу увенчивал насквозь пропитанный дымом обтаявший снеговой колпак. Подогреваемый снизу, он ухарски съехал набок и выпустил из-под себя гирлянду грязных сосулек.

Днем, когда большая часть отряда возводила укрепления или занималась учениями, в доме было довольно свободно. Вечером же, после переклички, трудно было протиснуться из угла в угол.

Назарке особенно нравилось неподвижно стоять в строю. Ноги ныли от усталости, спина немела, но переступать и шевелиться было нельзя. Таков воинский закон. Не мигая, придерживая дыхание, Назарка смотрел на старшину, долговязого Кешу-Кешича, и когда тот выкликал: «Никифоров!» — он бойко, стараясь выкрикнуть возможно громче, отвечал: «Я!»