— Все равно пропадать! Дальше некуда. И ты со своим отребьем...

— Насосался, так спи! — грубо оборвал Павел. — Без тебя тошно.

Поручик, разъезжаясь локтями по мокрому столу, медленно опустил голову. Отсветы пылающего очага изредка освещали его измученное, словно после тяжелой болезни, лицо. Точно у мертвеца, тускло, неподвижно блестел приоткрытый глаз. Расширившийся зрачок напоминал расплавленную дробинку. Павел с безотчетным страхом придавил пальцем веко, но оно открылось, и незрячий глаз сверкнул опять. Тогда командир передвинулся подальше от спящего.

Долго еще сидел Цыпунов, опершись взлохмаченной головой на сведенные вместе ладони.

«Жизнь-то зачем дана?»

Павел упорно думал над этим, но не знал, что ответить на вопрос помощника. Липкая, засасывающая пустота лежала перед ним. Она была пугающе беспредельна. Ленивым движением взял бутылку, прищурившись, глянул через нее на очаг — пламя превратилось в радужный ореол. Потом сделал несколько глотков и швырнул склянку в камелек. Искры и угли разлетелись по юрте. Спирт, выливаясь из горлышка, окрасил огонь в нежный, голубоватый цвет. И трепещущие отблески его сразу приобрели таинственный, загадочный оттенок.

— Бырджа Бытык — дух огня! — усмехнулся Павел. — Дух, которого никогда не видели люди. А все-таки он есть!

Командир со стоном вздохнул.

— Врешь! — возразил он, словно с кем-то спорил. — О смерти рано еще думать. Я повоюю, поживу... А этот разнюнился. Зачем живем? Дурак! Живешь и живи. Так лучше. Меньше думаешь — меньше дум, и на душе спокойнее. А все-таки...

За спиной Павла на стене шевелилась его фантастическая, косматая тень. Потом она, замирая на некоторые мгновения, поползла вниз, судорожно дернулась из стороны в сторону и застыла в одном положении. Затухающий камелек в последний раз осветил неподвижные фигуры отрядников, бледное лицо Станова и погас. Посветлевшие проемы окон со вставленными в них льдинами предвещали приближение рассвета.

На другой день Назарка проснулся с сильной головной болью. Сначала ему показалось, что он стремглав летит куда-то в черную, бездонную пропасть. Встречный ветер, затрудняя дыхание, забивал легкие. Назарка долго не мог сообразить, где находится. Перед глазами все качалось и подпрыгивало. Шатаясь, он кое-как поднялся. Голова закружилась сильней. Внутри все горело. Язык был колючий, сухой. От неудобного лежания все тело ныло, ноги будто иголками кололо. Назарка не помнил, что вчера с ним произошло. Обрывки каких-то смутных, тревожных видений беспрестанно мелькали в голове. Мысли были как свалявшийся ком волос. Вспоминались то с кровавыми жилками глаза Павла, то оскаленный рот поручика, то навзничь лежащий отец и вздрагивающие пальцы с подпалинами от табака, которые то разжимались, то сжимались.

В юрте все еще спали. Назарка вышел во двор. После смрадной юрты воздух казался удивительно чистым и прозрачным. Солнце уже оторвалось от неровной кромки леса, и снег исчертили серые тени. Надышавшись вволю, Назарка направился будить отца.

Степан спал на прежнем месте.

— Вставай, утро уже!

Отец сел, впился пятерней в копну волос. Лицо у него было отекшее, измятое, в рубцах от неловкого спанья. Непонимающим взглядом он уставился на сына. Потом узнал его, радостно прижал к груди, пригладил шершавой ладонью вихры и начал расспрашивать о доме. Голос у отца стал глухой, вялый, что-то изменилось в нем.

— Пойдем, тять, отсюда! — позвал Назарка.

Степан печально опустил голову, прерывисто вздохнул:

— Нельзя, сынок.

— Смотри, как плохо здесь. Дома мама плачет, нам скучно. И мне трудно одному, не справляюсь.

На глаза Назарки навернулись слезы. Степан, тихо покачиваясь из стороны в сторону, разговаривал с сыном как с маленьким:

— Скоро, однако, приду. Ждите. А ты работай. Матери не давай плакать... Петли чаще проверяй. Мяса, поди, опять нету?

Назарка уткнулся лицом в грудь отца, тело его вздрагивало от беззвучных рыданий.

С какой радостью Степан ушел бы отсюда! С откровенной ненавистью посмотрел он на мокрый, заплеванный пол, опрокинутые сиденья, но ничего не сказал.

— Пойдем, тять! — Назарка словно хватал отца за сердце, но Степан крепился.

— Нельзя, нельзя! — увещевал он сына. — Большой уже, почему плачешь, как баба?

А как тянуло Степана домой! Душа его была там, в родной юрте, около камелька, со своей семьей. Но командир до поры до времени никого на побывку домой не отпускал.

К обеду Назарка, рассовав по карманам несколько пустяковых подарков, собрался в обратный путь. Отец пошел проводить. Шагали молча, пока не скрылись из виду юрты и новый дом с высокой крышей. Назарка встревоженно посматривал на отца: он не узнавал его. Раньше, что бы там ни было, Степан не унывал, любил пошутить, посмеяться. А теперь на его сумрачном, исхудалом лице не было даже намека на улыбку. Назарке думалось, что он вот-вот всхлипнет. Степан не смотрел в глаза сыну.

— Кормят-то вас хорошо? — поинтересовался Назарка, вспомнив, чем питались у тойона Уйбаана хамначиты.

— Хорошо, — эхом откликнулся отец.

Прощаясь, он снял шапку, низко поклонился в ту сторону, где был родной очаг. Увидев его голову при солнечном свете, Назарка ахнул: волосы его, как осенняя трава инеем, были густо схвачены сединой.

— Пойдем домой, — еще раз позвал Назарка. — Я ружье Павлу бы обратно отдал, а долг отработали бы...

Степан прерывисто вздохнул и мотнул головой:

— Нельзя, нельзя! Ну иди, сын!

Назарка медленно, нехотя побрел. У него было чувство, словно он навсегда оставил здесь что-то очень дорогое.

— Да! — вспомнил он и обернулся. — Совсем чуть не позабыл. Таппыйкин отец жив?

— Жив пока.

Назарка несколько раз оглядывался и видел неподвижно стоявшего отца. Потом Степана не стало видно.

Глава девятая

Небо обложили темные, хмурые тучи с рваными, измочаленными краями. В редкие разрывы наверху неярко проступал зеленоватый свет. Иногда мелькали тусклые звезды, словно подернутые пеплом угольки. Чуть просвечивая, луна плавала где-то за облаками, и от этого ночь была серая, расплывшаяся. Все казалось огромным, бесформенным, не имеющим границ.

По слабо наезженной дороге резво бежала сливающаяся со снегом белая лошадь. Полозья, видимо, были покрыты тонкой коркой льда и почти не скрипели. На санках виднелись двое. Кругом затаилось оцепенелое ночное безмолвие. Лишь чуть слышно доносило разноголосый лай собак. Там был станок, от которого считалось полтора кес до города.

— Однако, здесь рысака оставим, — хриплым от долгого молчания голосом произнес высокий и натянул вожжи.

Продрогшие путники соскочили на землю, увязая в снегу, завели лошадь подальше в лес, привязали, бросили ей под ноги охапку сена.

— Если и заржет, не слышно будет... Дохи здесь оставим.

Спотыкаясь о скрытые под сугробами валежины, они выбрались на укатанную колею, торопливо пошли вперед, озираясь по сторонам. Винчестеры взяли наизготовку. Высокий шагал широко, размашисто, и его напарнику приходилось иногда трусить мелкой рысцой, чтобы не отстать.

С неделю назад Павлу доставили записку от Болдырева. Макар Иванович сообщал, что совдеповцы с нетерпением ждут человека, который должен доставить им пакет огромной важности. Еще Болдырев проведал, что гонец пробирается в город тайком, окольными путями. По слухам, он должен был проехать где-то в районе цыпуновского наслега. В заключение Макар Иванович особо подчеркивал, что пакет необходимо перехватить во что бы то ни стало.

Павел незамедлительно направил своих людей по всем дорогам, строго приказав им соблюдать осторожность. Он наказал также лазутчикам давать знать ему о любом проезжем незнакомце и не спускать с того глаз.

И вот нарочный красных обнаружен. Теперь он никуда не увильнет...

Там, где сходятся вместе две дороги, люди остановились и осмотрелись. В этот момент между тучами проглянула луна и осветила своим мертвенным, застывшим светом тайгу. От деревьев на снег упали черные, резко обрисовавшиеся тени. Высокий (это был Павел) поспешно спрятался за лиственницу.