Через стекло я смотрела на Млечный Путь. Потом закрыла глаза. С силой сдавила браслет, который так и остался у меня на руке.

— Смотри, это не белка?! — крикнул Фернандо, возбужденно показывая на дорогу. — Вон там, видишь?

— Может, заяц?

— Для зайца слишком поздно.

И для белки тоже, подумала я или даже проговорила вслух. Но он меня уже не слышал.

В сауне

Перевод М. Волковой

Эвкалипт — да, именно эвкалипт был запахом Розы ее мира настоек из диких трав, зеленоватых напитков в стеклянных банках, пылившихся на полках. Этот влажно-зеленый запах я почувствовал, когда она встала в окне, чтобы позировать мне для портрета. Моросил дождь, и тепловатый пар поднимался от земли вслед за восходящим солнцем. Это мой первый портрет, надо, чтобы он удался, проговорил я, и она вся сжалась в окне. Я коснулся губами ее лба — ну, расслабься, не думай о том, что я сказал, думай только об апельсине, можешь разговаривать, если хочешь, только не шевелись, стой спокойно и держи апельсин. Я обозначил первыми штрихами овал лица — она была так серьезна, будто фотографировалась для документа. Застывшая Роза, сказал я. Она улыбнулась и провела кончиком языка по губам. Но бледные губы не заблестели. Милая моя Роза-Малокровка, кончать тебе надо с этими травками и приниматься за бифштекс с кровью, мясо тебе надо есть — вот что! Это был мой лучший портрет. А где он теперь? — спросила Марина. У нее, наверное, ответил я. Хотел бы я знать, где они сейчас оба — и портрет, и Роза. Больше тридцати лет прошло, если не ошибаюсь?.. Да, многовато.

Банщик в белом фартуке решил, что это я про сауну, и поспешил предупредить, что я могу выйти, когда захочу.

— Нет-нет, ничего, это я так.

— Сеньор у нас, наверное, в первый раз? — спросил он, вытаскивая из шкафа сложенный вдвое купальный халат и ставя поверх него пластиковые шлепанцы. — Тут у нас и артисты бывают, в основном массаж заказывают. Сеньор не будет делать массаж?

— Нет, только сауна.

— Говорят, в Токио этим занимаются прехорошенькие девочки, сделают все, что ни попросите. У нас, конечно, тоже такие есть, но Восток — это другое. Сеньор не был в Токио?

Теплая, пушистая ткань халата. Музыка. И сильный запах эвкалипта. Я вытаскиваю платок и промокаю лоб. Расстегиваю воротник. Чтобы показаться ему симпатичным, нужно сейчас улыбнуться… как в Токио, совсем просто быть симпатичным. И так трудно. Теперь уже трудно. Симпатичность приедается быстрее всего, такой симпатичный модный художник. Не из первого десятка, но средние буржуа думают, что из первого, и покупают все, на чем стоит моя подпись. Но ты ведь разбогател? Может, нет? Может, ты не хотел этого? Тогда помалкивай, все в порядке, никаких проблем. Я покорно следую за белым фартуком, в таких местах я покорен предельно. Подошвы резиновых шлепанцев мелькают у меня перед глазами, приклеиваются и смачно отскакивают от зеленого линолеума дорожки.

— Сеньор будет сгонять вес?

В аду следовало бы завести дополнительный круг — для спрашивающих. Пусть себе там спрашивают сколько их душе угодно — ваше имя? возраст? вам массаж или душ? костер или виселица? — и так без конца. Без конца. Марина тоже одно время много спрашивала, а теперь только смотрит. Время спрашивать и время смотреть. Взгляд то погружается в себя, то уходит в сторону, то снова в себя. Она потрясающе считает. Ей бы заняться бухгалтерией в этом их женском движении. Но они там, похоже, все больше интервью берут. Вопросы задают. В свое время она столько спрашивала о Розе, так внимательно слушала, что ее любопытства с лихвой хватило бы на нас обоих. В одно из воскресений она даже заставила меня отвезти ее к тому дому, она хотела увидеть все: дом, сад, окно, в котором позировала Роза! Но на месте того дома выстроили сумрачное здание с узкими балконами, на которых болталось белье на веревках. Ну вот, это было здесь, сказал я. Но, несмотря на некоторое облегчение (прошло, все прошло), неожиданная грусть, почти тоска, охватила меня, будто у меня что-то отобрали — что? Словно старый дом хранил воспоминания о моих давних надеждах — сколько планов, веры в себя! Пока жил дом, было живо и прошлое: Роза-Труженица со своими настойками и рамками для картин, все еще только будет, моя страсть, моя жажда признания сколько минуло с тех пор? Лет двадцать? А сколько было дорог впереди, какую же выбрать? Ту или эту? Серый дом, изборожденный водосточными трубами и потеками от дождя, был мне ответом. Я уже собрался уходить, но Марина не дала: ну нет, тебе не удастся так легко сбежать отсюда. Эта идиотская мания копаться в том, в чем копаться не следует, ну, смотри, смотри, ты это хотела увидеть? Нет дома, нет портрета, нет Розы, ты довольна? Марина зажгла сигарету — верный признак того, что намерена начать беседу. Когда живешь столько лет вместе, нетрудно догадаться, собирается твоя жена говорить или нет. Я тоже закурил и стал ждать. Значит, ты хочешь сказать, что Роза продала дом, чтобы ты мог уехать. Вопрос-утверждение, Марина мастер на такие штуки. Но я тогда как раз получил премию на поездку, ты забыла про премию? Она не забыла, но тут же напомнила, что в одну из наших первых встреч в Париже я сказал, что хотел бы остаться здесь еще немного, и еще я сказал, что должен получить деньги из Бразилии и что эти деньги за проданный дом, не тот ли это самый дом? И не от Розы ли должны были прийти деньги? Ну и въедливая эта Марина! Когда мы поженились, я и представить не мог, что такая въедливая. И что у нее такая память, похоже, я наговорил лишнего. Если бы пришлось жениться снова, я открывал бы рот, только чтобы попросить солонку. На балконе второго этажа серого дома сушилось желтое полотенце. И пеленки, немыслимое количество пеленок. Или это посудные полотенца? Как ты думаешь, это посудные полотенца? — спросил я, указывая на балкон. Она швырнула сигарету в окошко машины и подняла глаза: пеленки. Я нажал кнопку радиоприемника на освещенной панели, и из него полился голос: Ne me quitte pas! Ne me quitte pas![2] Мелодия навевала грусть, хотелось остаться. И, может, услышать эти слова без музыки? Роза не просила, она только так думала. Ну, раз уж у тебя такая хорошая память, медленно начал я, что и компьютеру за ней не угнаться, ты, надеюсь, помнишь, что, когда я уезжал, Роза была беременна, я не сообщил тебе эту маленькую подробность в Париже, сказал потом, помнишь? Ну разумеется, помнишь, а как же иначе, а может быть, ты вспомнишь, что у нас не было денег на аборт, да, такая вот незначительная деталь, душа моя, у нас не было денег, мне не удалось продать ни одной картины, Роза ушла из аптеки, и у нее остались только дом и сад, но садом, к сожалению, сыт не будешь и за аборт не расплатишься, а? Как по-твоему? Я с силой сжал ее запястье, мы любили развлекаться такими шуточками, которые иногда кончались кровотечением из носа. Она вырвала руку: пусти, мне больно, грубиян! Я поцеловал ее в запястье и смягчил голос: я хотел тогда продать мой билет до Парижа и отдать ей деньги на врача, она не согласилась, я ведь уже говорил тебе об этом или нет? Она верила в меня, она меня любила. И понимала, как важна была для моего будущего эта возможность учиться в Европе, узнать людей, наладить нужные связи. Она сама настаивала на продаже дома, он стал слишком велик для нее одной — дядя в приюте для престарелых, я далеко и неизвестно когда вернусь, кому нужен такой большой дом? А беременность, между прочим, не ждет, и врачу надо платить, и что было делать? Да, для тебя аборт никогда не был проблемой, я знаю, — маленькая сахарозаводчица, слоняющаяся от скуки по миру; сеньоре Марине, наверное, вообще смешна такая нищая любовь. Но так было. Да, нынче все проще, не тебе ли, борцу за эмансипацию, знать, что теперь у твоих сестер по полу есть пилюли, ясли, психологи, по крайней мере, этого требуете вы на всех своих митингах. А тогда, или ты забыла? Не было пилюль, ничего не было. И если она все-таки послала мне чек после этого треклятого аборта, так только потому, что хотела, чтобы я целиком использовал свою премию, потому что она верила в меня, как никто и никогда не верил. Я весьма красноречиво подчеркнул это «никто». И зря старался — Марина уже не обращала на меня внимания. Она достала расческу и привела в порядок волосы. Потом поймала мой взгляд в зеркальце над стеклом: она же работала в какой-то аптеке, кажется, в гомеопатической, ты говорил что-то вроде этого. Прилично зарабатывала, была вполне независима, даже могла содержать немого дядю, разве не так? Но вот появился ты и стал жить в ее доме. Дядю пришлось поместить в богадельню — тебе ведь нужно было помещение для мастерской. Роза ушла со службы, потому что кто-то должен был делать рамки для твоих картин, или я ошибаюсь? Подожди, я еще не кончила. Разумеется, ты начал делать успехи — премии, выставки, и надо же так случиться, в это самое время — «треклятая» беременность, которая неизбежно поглотила бы все средства, отложенные на поездку. Естественно, выход один — продать дом. Иными словами, она осталась без дома, без работы, без ребенка и без тебя — ты уже сидел на чемоданах. Ах да, чуть не забыла: еще и без дяди, он был хотя и немой, однако, судя по всему, мог составить компанию, по крайней мере, он мог слушать. Как говорится, все кануло, и можно заключить, что твое появление не принесло ей выгоды. Впрочем, оставим язык коммерции, ты ведь ее любил, а когда любишь… Она вытащила из сумочки плитку шоколада и начала задумчиво жевать. Кстати, что касается моих сестер, то если знать их, как я, можно сказать даже больше, мой любезный. Да, даже больше. Я думаю, что Роза мечтала об этом ребенке, она любила тебя, а когда женщина так любит, она сразу начинает думать о ребенке, первое, о чем думают в двадцать лет, — это о ребенке. Я знаю, вы не состояли в браке, я видела документы, мой муж не двоеженец. Но то, что вы не были женаты, не означает, что она не хотела (Марина сделала паузу, изучая разорвавшийся шов на сумочке) выйти замуж, иметь кучу детей и вообще чтобы все было как у людей. Но это не входило в твои планы, мой дорогой, и она, видимо, смирилась, чтобы не потерять тебя. Вот именно чтобы тебя не потерять. Она была бы просто поражена, если бы узнала, что идея с абортом, оказывается, принадлежала ей. Неужели действительно ей? — спросила Марина и перевела восхищенный взгляд на небо: посмотри, какой закат. Какая синева! Поедем за город! Я отвернул лицо, потому что оно потемнело от гнева. Ну вот, теперь она довольна, душевный покой восстановлен, ибо я раздавлен и унижен. И одинок. Просто кончилась любовь, сказал я негромко, мы как раз въезжали в ворота загородного отеля. Какая любовь? — спросила она простодушно.