– Это не так плохо, – заметил полицейский.

– Это кошмар, – возразил Дэнни. – Зачем тебе эта телка?

– Она ограбила моряка.

– Как ты стал меня ценить! – саркастически усмехнулся стукач.

– Она была не одна.

– С парнем?

– Да. Заигрывала с моряком в баре на Семнадцатой, позвала его с собой. Проводила его к напарнику, а тот нокаутировал парня.

– Напарник тоже черный?

– Нет, белый.

– Белинда, – задумчиво произнес Гимп. – Я знал когда-то одну Белинду. Единственная женщина, не обращавшая внимания на мою ногу. Это было в Чикаго. Я ведь когда-то жил в Чикаго. У меня там остались знакомые. Белинда Коласковска, полька. Красивая, как картинка – волосы светлые, глаза голубые, сиськи – во! – проиллюстрировал Дэнни руками, но потом немедленно спрятал их опять в карманы. – Я ее как-то спросил, чего она связалась с таким, как я. Это я о хромоте. Она сказала: «Как это, с таким, как ты?» Я посмотрел ей в глаза и говорю: «Ты понимаешь о чем я, Белинда?» А она: «Нет, не понимаю. О чем ты, Дэнни?», а я: «Я ведь хромой, Белинда». А она: «Правда?» и улыбнулась. Никогда не забуду эту улыбку, клянусь Богом! Если доживу до ста лет, и тогда буду помнить, как она мне улыбнулась тогда в Чикаго. Я в тот день мог милю пробежать. Я мог олимпийский рекорд побить! – Дэнни покачал головой и снова чихнул. Неожиданно сорвалась с места стая голубей, наполнив воздух шумом крыльев. Они взмыли в небо и, развернувшись, опять спланировали на землю к скамейке, где сидел старик в потертом коричневом пальто и бросал им крошки.

– Ладно, это все равно не та Белинда...

Дэнни еще мгновение был занят своими мыслями, потом, видимо, отбросил нахлынувшие воспоминания, втянул голову в плечи, засунул руки поглубже в карманы.

– Словесный портрет есть? – спросил он.

– Я знаю только, что она черная, хорошо сложена и носит красное платье.

– Значит, ты ищешь две тысячи девушек в этом городе, – заметил Дэнни. – А с парнем как?

– Никак.

– Чудесно.

– Что думаешь?

– Я думаю, что с тобой очень приятно беседовать в воскресенье, когда зима на носу.

– Можешь помочь или нет?

– Послушаю там-сям. Ты в дежурке?

– В дежурке.

– Я позвоню.

Бывают случаи, когда ночь отказывается наступать. День мешкает, цвета меняются медленно и незаметно, в воздухе приятное напряжение.

Это был именно такой день.

Воздух покалывал холодом, это совсем не та свежесть, что весной. Но в остальном день был похож на весенний. Сочно-голубое небо, казалось, гневно отвергало вторжение ночи, решительно сопротивляясь изменению спектра в темную сторону. В пять тридцать было еще светло, но уже зажглись уличные фонари. Им нечего было освещать, день еще не угас. Солнце отказывалось повиноваться вращению Земли. Оно упрямо висело над домами на западе, отчаянно цеплялось за трубы и коньки крыш. Горожане не торопились по домам, наблюдая астрономический казус: сбываются древние предсказания – отныне всегда будет день, ночь не наступит, все будут плясать на улицах.

Наконец, небо на западе сдалось.

В квартире Герберта Гросса начало темнеть. Карелла и Браун уже почти три часа рылись в ней. Они обшарили все – от потолка до пола, стену за стеной, от древних перемычек до бачка унитаза, но не нашли ничего, что подсказало бы им, куда отправился вскочивший в автобус Гросс.

Ключ был рядом, но они его не находили. Маленькая квартирка-конура была забита мебелью, явно купленной в начале тридцатых годов, когда солидность считалась добродетелью. Огромная, заваленная всяческим хламом софа в гостиной была обита темно-бордовым мохером. Ножками в виде лап софа упиралась в поблекший персидский ковер на полу. Хватило бы одной софы, чтобы загромоздить комнату, но там еще стояли два мягких кресла, тоже чем-то заваленные, кушетка, словно принесенная из какой-нибудь изысканной столовой, настольная лампа с розовым абажуром, украшенным бахромой. На стене висела картина в раме с завитушками, изображающая гряду покрытых снегом гор над безмятежным озером. В углу – напольный вариант радиолы «Стромберг-Карлсон» с костяными клавишами, напоминающий музыкальный автомат. По бокам софы отделанные красным деревом столики, на каждом по огромной фарфоровой лампе с закутанными в пластик абажурами.

В первой спальне стояла грандиозная двуспальная кровать с отделанными красным деревом спинками. Кровать была неубрана. Массивный туалетный столик, также из красного дерева, со стоящим на нем зеркалом в массивной раме, находился у стены напротив. Мужской вариант такого же столика – с объемистыми отделениями для брюк и костюмов размещался у стены с окном.

Вторая спальня была обставлена в современном стиле. Две узкие кровати накрыты обычными покрывалами, над ними мексиканский ковер. У противоположной стены стояли книжный шкаф и шифоньер без дверцы. Кроме кухни и ванной в квартире была еще одна комната, взятая, казалось, прямо из пьесы Артура Миллера «Цена». Она была буквально до потолка забита мебелью, фарфором, хрусталем, картонками с надписями (на одной детектива заметили слова «Всемирная ярмарка – 1939»), кипами книг, кухонной утварью и даже старой одеждой, разбросанной на стульях и картонках.

– Я не вижу смысла в этой квартире, – вздохнул Карелла.

– Я тоже, – кивнул Браун. Он включил настольную лампу в гостиной, и усталые, запыленные детективы уселись лицом друг к другу – Карелла на исполинскую софу, Браун в одно из кресел. Комнату наполнил розовый свет от абажура с бахромой. Карелла представил, что он сидит и делает уроки под приглушенные звуки джаза, льющиеся из старого «Стромберг-Карлсона».

– Все не так, кроме одной спальни, – произнес он. – Остальное все не так.

– А может, наоборот, – добавил Браун.

– Я к тому, что какой дурак сейчас собирает такую мебель?

– У моей матери была такая.

Оба замолчали. Первым нарушил тишину Карелла:

– Когда умерла мать Голденталя?

– Три месяца назад, так в отчете, по-моему. Он жил с ней.

– А если все это говно ее?

– Может быть. Может быть, он все сюда перевез, когда съезжал с материной квартиры.

– Помнишь ее имя?

– Минни.

– Как ты думаешь, сколько Голденталей в телефонном справочнике?

Они не стали смотреть районы Беттауна, Маджесты или Калмз-Пойнта. Автобус, в который вскочил Гросс, шел из центра, а чтобы ехать во все эти районы, надо двигаться к центру. Они не стали также смотреть в Риверхед, потому что в автобусе ехать в Риверхед было бы слишком долго. Удобнее на экспресс-поездах, снующих круглые сутки. Итак, они ограничили поиски только направлением Айсолы (была еще одна причина, по которой полицейские взялись именно за этот справочник: в квартире другого просто не было).

В справочнике Айсолы числилось восемь Голденталей. Но Минни Голденталь была только одна – ныне усопшая, бедняжка. Ее имя проживет в справочнике до следующего года, пока телефонная компания не издаст новый.

Sic transit gloria mundi.[13]

~~

Дом, в котором жила Минни Голденталь, был двенадцатиэтажным кирпичным строением, ощетинившимся телевизионными антеннами. Перед ним располагался маленький дворик, огражденный двумя желтыми кирпичными тумбами с каменными вазами на каждой. Летом в вазах, вероятно, росли цветы, но сейчас оттуда торчали только засохшие стебли. Дом напоминал архитектурную версию перевернутой буквы "П". Во дворик вели низкие, плоские ступеньки. В проходе, справа и слева, висели почтовые ящики. Карелла осмотрел один ряд, Браун другой. Нигде не было таблички с именем Минни Голденталь.

– Ну что? – спросил Карелла.

– Спросим у консьержа, – предложил Браун.

Консьерж жил на цокольном этаже, в квартире за лестницей. Он открыл дверь, одетый в нижнюю рубаху. Где-то в глубине квартиры работал телевизор, но программа, вероятно, не могла полностью захватить его внимание, так как в руке он держал воскресную газету с комиксами. Полицейские представились. Консьерж взглянул на жетон Кареллы, потом на его удостоверение и спросил: