Пение, начавшись с очень тихого, становилось все громче и громче, а вместе с ним пол и стены храма стали постепенно светлеть - и чем громче становилось пение - тем ярче свет, причем сам пол и стены светились как бы изнутри, как если бы храм был стеклянным стаканом, внутри которого горела бы свеча.
Странный это был свет! Такого Ганин никогда ещё не видел... Это был не солнечный свет и не лунный, и даже не звездный. Это был какой-то призрачный свет, яркий, но в то же время бледный, сильный, но в то же время не слепящий глаза. 'Это, наверное, тень или призрак света, - подумалось Ганину, - также как голоса - это призраки голосов... Но зачем мне призрак света и призрак голосов?'.
Ответ пришел сам собою. Ганин взглянул на себя самого и увидел, что его тело под действием света начинает постепенно бледнеть, развоплощаться. Он почувствовал удивительную легкость и свободу во всех членах, в груди росло чувство экстатической радости. Казалось, стоит ему от души рассмеяться и он не удержится на земле, а взлетит в воздух, как это бывает в состоянии невесомости. Да и внешность его стала стремительно меняться: куда-то подевались джинсы и клетчатая рубашка, да и 'черепашьи' очки; наоборот, на нем одето какое-то старинное одеяние, необычное одеяние - свободное, без пуговиц: серебристая туника, перехваченная на поясе серебристой лентой ремня с такого же цвета пряжкой с изображением круглой полной луны с женскими чертами лица, серебристые сандалии, а на голове - серебристая диадема также с символом полной круглой луны на лбу, короткий плащ до пояса. Одежда тоже казалась призрачной, как бы сотканной из очень плотного воздуха, но тем не менее вполне осязаемой, упругой, нежной, прохладной. Фигура его также стала стремительно меняться. Куда-то подевалась неуклюжесть и сутуловатость, коренастость и неказистость. Теперь он видел высокого стройного молодого человека, чье тело напоминало пропорции античного Аполлона, но никак не 'очкарика' Ганина...
- Ну как, нравится тебе твоя новая оболочка? - зашелестели волны первобытного океана в его голове. - 'Долг платежом красен' - так, кажется, говорят у людей, ха-ха? Ты отразил меня в своем портрете, а я отражаю тебя в храме своего сердца. Я вижу тебя именно таким и только таким, мой Художник, мой Жрец, мой Любовник...
В этот момент пение двух фигур - их черные плащи к тому времени стали серебристо-белыми, сверкающими, источающими призрачный свет - по громкости и напряженности достигло своего апогея, свет наполнил всё пространство храма и Ганин уже почти ничего не видел, кроме света, только самые общие очертания. Он увидел, как медленно открываются закрытые доселе врата алтаря и перед взором Ганина открылось каменное возвышение, к которому вели семь широких ступеней, а над ним стоял жертвенник - круглое как полная луна резное сооружение, украшенное барельефами миниатюрных фигурок обнаженных мужчин и женщин, ласкающих и целующих друг друга, сжимающих друг друга в жарких любовных объятиях. И этот жертвенник также светился призрачным серебристым светом и сам, казалось, словно был вылит из чистого серебра...
Обе фигуры в плащах медленно двинулись в сторону жертвенника и ноги Ганина сами, без всякой команды, понесли его в ту же сторону, причем переступали они синхронно с их ногами, а у жертвенника стояла ещё одна фигура, тоже в серебристом плаще с капюшоном, полностью закрывавшем лицо, но она не пела. Ганин медленно и торжественно поднимался по ступеням и, наконец, остановился у самого жертвенника, у третьей фигуры, которая вместо свечи, как у двух других, держала обнаженный кинжал с серебристым лезвием.
- Кто ты и зачем ты здесь? - прозвучал такой же бесполый голос, как и у других двух фигур в плащах, но в то же время звонкий и мелодичный, по тональности он был между низким и высоким. Ганин слышал, что фигура произносит этот вопрос на все том же незнакомом 'шипящем', древнее самого мира языке, но с удивлением отмечал, что понимает его, как свой родной, русский. Он хотел было ответить, что он - Ганин Алексей, а зачем он здесь, он и сам не знает, но вместо этого губы его сами раскрылись и без участия его собственного сознания ответили таким же мягким, мелодичным голосом на том же языке.
- Эш Шамаш. Я пришел по зову Ночной Королевы.
- Готов ли ты пролить свою кровь и отдать свое сердце, Эш Шамаш? Для служения Королеве тебе нужны новая кровь и новое сердце!
- Готов. Делай, как знаешь, Повелитель Лучей.
Пение из плавного вдруг стало резким, ритмичным, в нем послышались нотки борьбы, бури, но вместе с тем - сладострастных вздохов и стонов: борьба, о которой пелось в древнем как мир гимне, была вечной борьбой сочетающихся между собой мужского и женского космических начал. Свет стал мерцающим, то вспыхивающим, то гаснущим, как пламя огня, который судорожно борется с сильным ветром.
Фигура с кинжалом взмахнула свободной рукой и Ганин взлетел в воздух, подхваченный какой-то силой, как осенний листок порывом ветра, настолько его новое тело было лёгким и воздушным. Опустился он плавно на жертвенник, на поверхности которого были сделаны выемки специально под человеческое тело: руки широко раскинуты в стороны, ноги - тоже, так что сверху лежащий на нём человек напоминал пятиконечную звезду, вписанную в круг. Ганин оказался точь-в-точь по размеру.
Прекрасные серебристые одежды в одно мгновение растаяли, как снежинка на теплой коже, и он оказался абсолютно обнаженным. Фигура с кинжалом подошла к нему со стороны головы, а поющие встали по обе стороны жертвенника и продолжали петь, держа горящие свечи в руках и плавно раскачиваясь при этом в такт гимну из стороны в сторону. Гимн становился все более быстрым, все более ритмичным, все более чувственным. У Ганина опять возникли ассоциации с детородным актом. Затем он увидел, как третий взмахнул кинжалом, держа его обоими руками, и только сейчас Ганин заметил, что кинжал был выполнен в форме фаллоса, и почему-то он этому совершенно не удивился и совершенно этого не испугался: 'Повелитель Лучей всегда носит такой кинжал' - равнодушно подумал он.
Резкое движение - и кинжал вонзился прямо в сердце Ганина, но он не почувствовал боли, наоборот, острое, опьяняющее наслаждение пронзило его и из груди его вырвался сладострастный крик. Ганин чуть приподнял голову и увидел, что все его тело стало абсолютно прозрачным, как стекло, а внутри своей груди он увидел судорожно сжимающееся сердце, которое теперь стало светиться ярко-серебристым призрачным светом, таким же, каким лезвие странного фаллического кинжала в руке Повелителя Лучей.
- Сердце очищено, - бесстрастным и мелодичным голосом констатировал Повелитель Лучей. - Теперь настало время очистить кровь! Пение все убыстрялось и убыстрялось, становилось все выше и ритмичнее, мерцание становилось все чаще и чаще.
Повелитель Лучей подошел сначала с одной стороны и быстрым движением перерезал вены на одной руке, потом - на другой, потом на обоих ногах - там, где они соединяются с туловищем, у паха, и лишь в последнюю очередь - на шее. И опять Ганин не испытал ни страха, ни удивления, ни боли; каждое прикосновение холодного металла причиняло невыразимое наслаждение. Кровь вытекала сильными толчками и тут же впитывалась в жертвенник, как в губку. Наслаждение тупой волной ударило в мозг и он больше не мог думать, не мог видеть, не мог ничего хотеть и не мог ничего слышать...
Наконец, когда вся кровь покинула его тело, Повелитель Лучей опять поднял свой кинжал и, на самой высокой ноте, которую взяли таинственные певцы, он с размаху вонзил его в пуп. И опять Ганин почувствовал не боль, а острое физическое наслаждение, однако на этот раз Повелитель Лучей не вынул кинжал из раны. Кинжал завибрировал и стал двигаться на манер насоса, только насоса 'наоборот' - не высасывая, а закачивая что-то внутрь Ганина, да и на кинжал он теперь был не похож: какая-то резиноподобная трубка вместо лезвия, серебристая воронка вместо рукояти. Ганин с трудом открыл глаза и увидел, что потолка над ним уже нет, но только черное небо, покрытое мириадами ярчайших звезд - таких он никогда не видел -, а в их центре - огромная круглая луна, с женскими чертами лица, сладострастно глядящая на принесенного Ей в жертву Эш Шамаша. Воронка впитывала в себя призрачный лунный свет и закачивала его внутрь тела Ганина и от этого тот чувствовал невыразимое физическое наслаждение... 'Наверное, - подумалось ему, - что-то подобное испытывает женщина, когда зачинает...'. Помимо того, что ощущения от вибрации резиноподобной трубки были приятны, сама серебристая жидкость, расплавленный лунный свет, наполняла его тело новой силой. Он чувствовал себя совершенно по-другому, чем раньше, он чувствовал, что он стал как-то по особенному чист, как-то по особенному силен, как-то по особенному мудр. Он мог с легкостью ответить, например, сколько звезд он видит над своей головой, даже не считая их, он мог легко, в одно мгновение, долететь до любой из них - если бы только захотел и он мог бы обнять и поцеловать эту улыбающуюся луну... Он мог все, теперь он мог все...