- Я их у тебя куплю - по тысяче за штуку! - и Никитский засмеялся громким и неприятным металлическим смехом.
Отсмеявшись, Никитский, наконец, отодвинув пустую чашку, уже серьезно сказал:
- Так вот, Ганин, зачем я к тебе приехал... Выставка завтра будет открыта в 12 часов. Открывать будет губернатор - я его сам об этом попросил - в Центральном Музее, на улице Верещагина, 15, в главном выставочном зале. Тебе надо быть пораньше - смотри не опоздай! У тебя есть смокинг?
Ганин спрятал глаза и покраснел.
- Я так и знал... Я тебе привез три комплекта, посмотри. Если бы сам приехал, мои девочки тебя бы одели как следует! Кстати, лучше я за тобой своего шофера пришлю, а то проспишь ещё. Да... Там будет куча репортеров, будут задавать вопросы - про меня, Ганин, ни-ни! Ты со мной 'познакомишься' прям там, на выставке. Все будет проходить под знаком федеральной программы по развитию культуры, искусства, ну и всякой такой хрени, не важно... Мне светиться там пока нельзя. Но когда пойдет ажиотаж и все такое - я - твой агент, все покупки - только через меня и мое агентство, понял? Я сам диктую цены, беру комиссионные... Да ты не бойся! - тут он хлопнул здоровенной волосатой ручищей по плечу Ганина и ухмыльнулся, свернув золотой коронкой. - Комиссионные пойдут на благотворительный фонд - вот его мы с тобой и попиарим по полной. Скоро будут выборы губернатора, у меня есть кое-какие планы... Ты меня понял?
Ганин быстро кивнул - у него итак кругом шла голова от всего происходящего: будет выставка, будут продажи, а это - самое главное, все остальное ничуть не оставалось ни в его памяти, ни в его сердце.
- Ну, вот и договорились! - удовлетворенно облокачиваясь на спинку стула, сказал Никитский. - Я к тебе приставлю одного человека, он будет с тобой работать во всем, что касается продвижения, продаж и всего прочего. Познакомишься прям на выставке... Ну а теперь, пойдем, покажи мне свои старые работы. Куплю у тебя что-нибудь на первый раз, а то не могу смотреть на эту конуру и на этот бомжовский прикид у тебя... - Никитский резко встал со стула.
- Придется лезть на чердак... - виновато разводя руками, сказал Ганин.
- Ничего другого я здесь и не ожидал, - хмыкнул Никитский и полез по скрипучей лестнице на чердак.
...- Опа-а-а-а! Вот это новость!!! - удивленно и радостно воскликнул Никитский, только что забравшийся на самый верх.
- Что? Что там, Валерий Николаевич? - Ганин запыхался, карабкаясь по крутой лестнице, а поднявшись, некоторое время не мог отдышаться, а когда, наконец, отдышался, то увидел, как Никитский с нескрываемым восхищением смотрит на портрет 'мечты поэта'.
- Фантастика, просто фантастика... - как-то сладострастно причмокнул губами Никитский. - И где ты такую кралю откопал, Ганин? Просто конфетка...
Ганину стало как-то не по себе - эти сладострастные взгляды, эти причмокивания... Ему показалось, что, наверное, то же самое должен чувствовать отец, когда случайно застает свою взрослую дочь в объятиях какого-то незнакомца. Ганин робко взглянул на портрет и... ему на мгновение показалось, что он разделяет его чувства: в фиалковых глазах девушки куда-то запропастились веселые искорки, зрачки вроде бы стали узкими, как иголочки, появился какой-то презрительный прищур, уголки губ вроде как стянулись в гримасе отвращения...
- Сколько ты запросишь за этот портрет? 20, 30, 40, 50? - с каким-то возбужденным придыханием спросил Ганина Никитский, не отрывая взгляда от девушки, буквально пожирая и раздевая её глазами.
- Я... я... я... вообще-то я не рассчитывал её продавать, да и выставлять тоже... Это моя фантазия, моя мечта...
- ...Твоя фантазия теперь тебе принесет нормальные деньги! Давай, плачу 50 - и мы в расчете! Тебе как раз и на дом нормальный хватит, и на машину, и на прочее барахло. Ганин только разевал рот, как рыба, выброшенная на берег, и ничего возразить не мог...
- Ну, пока все, мне пора! Остальное посмотрю в следующий раз. Думаю, если выставка пройдет успешно, все твои картины будут раскупаться на 'ура' и твой чердак опустеет. - Никитский решительно схватился за раму и... Но портрет поднять не смог! Хотя картина была довольно большая, в натуральную величину, но Никитский был мужчиной атлетического телосложения - его кулаки были чуть ли не с половину головы Ганина! - раньше он, насколько помнил Ганин, профессионально занимался боксом, тяжелой атлетикой, а в молодости воевал в Афганистане... - Что за черт, Ганин!? Он что у тебя - приклеенный?! - сконфузился Никитский и в его обычно холодных, бесстрастных, 'волчьих' глазах появилось - уже во второй раз! - хоть какое-то чувство - чувство недоумения и гнева. Никитский был не из тех, кому кто-то или что-то отказывает!
- Сейчас, сейчас, - затараторил Ганин, - сейчас, Валерий Николаевич! Позвольте мне, я попробую! Может, Вы не так взяли его...
Ганин подошел к портрету, быстрым движением вытер слезу со щеки и также быстро поцеловал дешевенькую деревянную раму, послав мысленный сигнал 'Прости, так надо!', а потом взял картину и... легко поднял её!
- Фантастика... - прошептал Никитский, пропуская Ганина с картиной вперед.
...Уже в комнате Никитский, не откладывая дела в долгий ящик, выписал Ганину чек на 50 миллионов рублей, а Ганин, тем временем, чуть не плача - во всяком случае, глаза у него были мокрые от слез - упаковывал картину в бумагу, которая у него хранилась в шкафу как раз для таких случаев, а ему при этом казалось, что он кладет в гроб горячо любимого человека... 'Не плачь!' - вдруг вспыхнула в его сознании, как молния на темном предгрозовом небосводе, какая-то мысль. И не успел Ганин удивиться, как тут же полыхнула вторая: 'Мы снова будем вместе!'. И больше ничего...
- Ну что, Ганин, держи свой первый гонорар, - протянул Никитский Ганину чек и похлопал по плечу. - Давай, дотащи мне её до машины...
Ганин выволок сверток на улицу. Солнце уже почти село. Остались светлыми только кроваво-красные облака на горизонте, а все остальное - и раскинувшие хищно в разные стороны ветви деревья, и крыши соседних домов, и телеграфные столбы - превратилось в абсолютно бесцветные, темные силуэты, особенно темные на фоне ещё светлой полоски на линии горизонта. Ганин залюбовался этим зрелищем, он обожал его и про себя называл 'театр теней' - в эти предрассветные или предзакатные минуты весь мир как будто бы превращался в черные тени, в декорации к какой-то мистической картине, и это возбуждало в Ганине его творческий инстинкт, мотивировало его к писать... В самом деле, что может быть более притягательным для Художника - в самом широком смысле слова - чем впустить через свое творчество эту красоту, запечатлеть её навечно на холсте, на бумаге, в музыке... - открыть окно в неведомый мир и, окунувшись в этот мир самому, приобщить к ней других, а, может быть, и впустить этот мир - в наш...
- Ну что ты там зазевался, Ганин! - недовольно крикнул Никитский, уже сидя за рулем. - Давай, клади картину на заднее сиденье, мне уже пора! Ехать ещё минут сорок - не меньше... Голос Никитского вывел Ганина из эстетического ступора и он выполнил, не без сожаления, то, что ему говорили.
- Счастливой дороги, Валерий Николаевич! Увидимся, ой, познакомимся на выставке! - грустно улыбнулся Ганин и помахал ему, как-то по-детски смешно, своей бледной тонкой ручкой художника.
- Давай, Ганин, до завтра! - ответил Никитский, бросая окурок сигары прямо в лужу и выруливая с трудом из непроходимой грязи. - Кстати, Ганин, ВСПОМНИЛ! Твоя девочка с портрета мне очень и очень кого-то напоминает, но кого - хоть убей не помню!
- Правда? - удивился Ганин. - Хотел бы я её встретить на самом деле, если она жива ещё...
- Я отдам эту твою картину на выставку с надписью 'Не продается'. Авось, найдется твоя девица! - хохотнул Никитский. - Только я бы хотел познакомиться с ней пораньше...
Лицо Ганина исказила гримаса, но зеркальное окно водителя 'мерса' уже с мягким жужжанием закрылось и машина, выехав на ровное место, резко газанула и скрылась в полумраке... Никитский приехал домой гораздо раньше, чем через 40 минут: дороги были пустынны, а потому Никитский - большой любитель риска и быстрой езды - ехал на предельной скорости. Он открыл окна своего мерседеса и с наслаждением вытащил правую руку из окна, чувствуя как упругий прохладный воздух ласкает кожу на его ладони. Скорость создавала легкое ощущение эйфории, иллюзию свободы... и Никитский радостно засмеялся.