Тут за окном послышалось что-то похожее на пулеметную стрельбу. Карсыбек усмехнулся, сидя в углу. Он знал, кто примчался на центральную усадьбу: не иначе Марьям на своем мотоцикле, треск которого был так похож на пулеметную очередь. И в самом деле, через минуту в кабинет быстро вошла Марьям…
Ну и боевая же была эта Марьям! Приехала она в отпуск недели за три до первомайских праздников, чтобы помочь сестре-трактористке и двум ее ребятишкам устроиться, на новом месте.
Марьям и не думала оставаться на целине. Она работала агрономом в колхозе недалеко от Алма-Аты, и ей там все нравилось. Да и любили Марьям в том колхозе. И как не любить, как не восхищаться ею!
Стройная, с матовым румяным лицом, она казалась подростком. Ей и семнадцати-то лет нельзя было дать, хотя на самом деле перевалило за двадцать. И такая она была подвижная, такая энергичная, что все просто диву давались!
Сначала сестра, потом агроном Барташвили принялись уговаривать Марьям остаться на целине. Матвей Иванович предложил ей должность участкового агронома. Под ее началом должно быть три бригады.
Легко сказать — три бригады! Ведь у каждой бригады было почти по пяти тысяч гектаров земли, десятки тракторов, комбайны и другие машины. Должность участкового агронома и без того ответственная, а тут такой размах! Надо следить за исправностью машин во всех трех бригадах, чтобы по команде директора они в любой час дня или ночи могли начать пахать целину. И пахать не кое-как, а очень глубоко, иначе никакого урожая целина не даст. Марьям должна была следить за качеством работы и заботиться о тысяче мелочей.
Хотя в колхозе, где работала Марьям, земли было в десять раз меньше, она согласилась остаться в «Тихом Углу». Поехала она в колхоз, договорилась с председателем (сначала он ни за что не хотел отпускать ее, да и кому охота расставаться с такой девушкой!), забрала мотоцикл, чемодан, постель и вернулась в совхоз. Встретили ее здесь очень приветливо.
Однако Марьям оказалась девицей с таким характером, что хоть беги от нее! Насядет на Матвея Ивановича, на агронома, на подначальных ей бригадиров и до тех пор их утюжит, пока все не будет сделано, как ей надо. Конечно, все, что она требовала, шло на пользу совхозу.
А на мотоцикле ездила… да нет, не ездила, а носилась сломя голову. Марьям летит по степи, не разбирая дорог, по ковылю, по кочкам, по норам сурков, и только струйка газа вьется позади.
«Ну, чистый шайтан! Право, шайтан!» — думал Карсыбек, глядя, как эта девушка мчится по целине.
Соня влюбилась в Марьям с первого взгляда и тут же решила стать агрономом. А вот Карсыбек — тот до сих пор не знал, кем ему быть. Ему хотелось водить машину, строить дома, командовать походной кухней, быть милиционером, слесарем, директором совхоза. Но ведь сразу всем быть нельзя. Вот и метался бедный парень. Сегодня он решал быть трактористом, завтра — поваром…
Соне частенько становилось тошно от его легкомыслия. Серьезная девочка была эта рыжая Соня, что и говорить. И, уж конечно, раз она решила стать агрономом — она будет им…
Хорошо. Влетает Марьям в кабинет и с ходу начинает что-то требовать для своих бригад. Вцепилась в Матвея Ивановича и говорит, говорит, говорит… А у того, как заметил Карсыбек, глаза помутнели, лоб в испарине, волосы спутаны, голос совсем охрип. И захлебывается кашлем от множества выкуренных папирос.
А Марьям стучит по столу кулаком:
— Где горючее для третьей бригады? Она вот-вот должна начать пахать, вы забыли об этом? Почему до сих пор четыре трактора второй бригады стоят на центральной усадьбе? Где столы, стулья, ведра и кастрюли для бригадных кухонь?..
И в том же тоне минут десять разоряется на весь белый свет.
Агроном пытался унять ее. Куда там! Этого почтенного, ученого человека, который добровольно уехал из Тбилиси, бросив дом и прекрасный сад, она обзывает «рохлей», партийного секретаря товарища Нурманова — «главноуговаривающим», Мишу Беляновича, который попытался урезонить ее, — страшно сказать! — «всадником без головы», бухгалтера — «ходячим арифмометром»… Даже главному инженеру, которого тут, не было, досталось. Марьям назвала его «болтушкой». Так пройдясь по всем главным, Марьям набросилась на самого главного в совхозе — на Матвея Ивановича.
И только тут Карсыбек понял, как трудно быть главным! Сколько же у главного дел!.. За все отвечай, все знай, все умей сделать, все учти, ничего не забудь, умей разговаривать с людьми без криков и оскорблений, унимать таких бешеных, как Марьям, быть твердым в расправе с теми, кто приехал на целину не работать, а безобразничать или зашибать длинные рубли, принимать бесконечный поток новоселов, выслушивать жалобы, просьбы, попреки, советы, пожелания, часто противоречивые… И при всем том ни на одну минуту не терять твердости духа, держать себя в руках, чтобы часом не взорваться и не наговорить грубостей.
Карсыбек вздохнул. «А как же приходится тем, кто самые главные?» И он махнул рукой. Этого он не мог представить и в тысячной доле.
…Кое-как Матвей Иванович успокоил Марьям, бушевавшую словно буран.
Она кричит, а он смеется. Она еще пуще кричит, а он хохочет. Ну, тут Марьям не выдержала и сама рассмеялась. Ведь кричала-то она не со зла, а из добрых побуждений: очень уж любила свою работу и хотела, чтобы ничто ей не мешало.
Насмеявшись вволю, Матвей Иванович сказал:
— Ну, дочка, все выложила? — Он всегда называл так Марьям. Он очень любил и уважал в ней напористость и упорство, когда она ставила перед собой какую-нибудь цель.
— Все, — улыбаясь, отвечала Марьям.
— Хорошо. Сейчас товарищ Нурманов пойдет с тобой, распорядится насчет тракторов и всего прочего. Потом поедет в твои бригады и там поможет тебе.
Марьям и Габит Нурманов вышли, и тут Матвей Иванович напустился на свой штаб. Ох, и попало же всем! И агроному, и бухгалтеру, и Мише Беляновичу… Они только глазами хлопали. Да и что они могли сказать? Все, что им говорил Матвей Иванович, было сущей правдой.
Миша Белянович попробовал было оправдаться, но Хижняков раскипятился не на шутку. Он не кричал, да и не мог кричать, но говорил такие жесткие и гневные слова, что Мише стало стыдно. Он покраснел и обещал исправить все упущенное. И тут Матвей Иванович увидел Карсыбека. Гнев, усталость, нервное раздражение еще кипели в нем. И мальчик тотчас почувствовал, что ему готовится добрая баня.
— Подойди сюда, Карсыбек, — холодно заговорил Матвей Иванович. — Во-первых, почему ты торчишь здесь?
Карсыбек сказал, почему он просидел здесь ровно пять часов, и передал Матвею Ивановичу записку главного инженера. Записка была, вероятно, не из приятных, потому что Матвей Иванович нахмурил лоб и распалился еще больше.
— Хорошо, — ледяным голосом сказал он, пряча записку в стол. — Во-вторых, ответь мне: зачем ты переманил ребят из команды Тентекбая? Кто это обещал им цветные карандаши и краски, если они убегут от него? Разве я не говорил тебе, чтобы ты не смел переманивать ребят с разъезда? Они тоже помогают взрослым и не хуже, чем вы здесь помогаете нам. Так вот: завтра же все ребята из команды Тентекбая должны уехать из совхоза и не возвращаться сюда. Ясно?
— Ясно, — пролепетал Карсыбек.
— То-то! — Матвей Иванович поднялся. — Я иду в столовую, с утра ничего не ел. — Он выглянул в окно. На дворе сгущались сумерки. — Батюшки, уже вечер, а я не заметил!
Хижняков вышел, даже не поглядев на Карсыбека. Следом вышли Барташвили и бухгалтер.
А Карсыбек сидел в уголке и плакал. Плакал он редко. И не заплакал бы теперь, если бы не эта страшная несправедливость… Плакал оттого, что Матвей Иванович поверил лгуну Тентекбаю. Плакал потому, что Матвей Иванович обидел его.
В другом углу сидел Миша Белянович и, вздыхая, переживал недавнюю вздрючку. Услышав всхлипывания Карсыбека, он подсел к нему.
— Полно реветь-то! — начал Миша с грубоватой нежностью. — Поди, не девчонка… Ну, перестань, командир воинства! Я все слышал и помогу тебе… А этот Тентекбай препаршивый парень! Ясно, наврал Хижнякову. Но, тем не менее, тебе придется помириться с Тентекбаем.