Пора прогревать двигатель. Заведя его и покрутив несколько минут на малых оборотах, нарочно несколько раз сильно газую, чтобы ребята, если они уже возвращаются, могли ориентироваться по звуку. Дорогу совсем замело, и ни единой живой души на ней. Хоть садись на башню и запевай: «Степь да степь кругом!»

Ребята вернулись только после полуночи. Они притащили в вещмешке снегоочиститель и болты к нему, а Ефим Егорыч торжественно опустил через люк мне на руки полное ведро вареной картошки, которая была прикрыта от снега большой и тонкой лепешкой. Здорово расстарался расторопный земляк! В то время как Жора с Василием возились с болтами, Ефим Егорыч отправился на разведку и ухитрился по запаху дыма отыскать подземное жилье в районе той уничтоженной деревушки.

Увидя своего, советского, солдата, хозяева жалкой землянки, сооруженной на скорую руку, прослезились от радости и предложили Орехову переждать метель хоть в каком, а тепле. Ефим Егорыч вежливо отказался и объяснил, кто он и зачем сюда пожаловал. Старуха заохала и тотчас принялась растапливать какое-то подобие очага без дымохода, а женщина помоложе с девочкой уселись чистить картошку при свете огонька. Видя, что дело с ужином на мази, и всем сердцем крестьянским жалея погорельцев, заряжающий попросил у старухи какую-нибудь посудину под «гас» (так называют здесь керосин) и сбегал, пока варилась картошка, к КВ, на котором сохранился запасной бачок с остатками газойля. «Гас», принесенный расторопным солдатом, окончательно растрогал старшую хозяйку, и она замесила на воде немного кукурузной муки и испекла упомянутую лепешку.

— Сили в нас зовсим нэмае, и загорнуты кортоплю нэчим, — виновато сказала другая женщина, и тут зачесались глаза уже у нашего воина, но в темной землянке никто этого не увидел. Закашлявшись, чтобы скрыть подступившие к горлу спазмы, он объявил благодарность хозяевам за выручку [257] от имени экипажа и от своего лично, поклонился и взялся за ведро.

— Гоните поганого немца прочь, чтоб духу его на нашей земле не осталось! — напутствовали заряжающего женщины. — А мы тут перебьемся как-нибудь: зима-то нынче для сирот, теплая.

Так доложил наш провиантмейстер во время ночного ужина (или очень раннего завтрака) о своем визите в деревню.

Картошка была тщательно размята и даже сохранила немного тепла, несмотря на то что ее несли несколько километров, и показалась нам необыкновенно вкусной. Пусть будет легкой эта зима безвестным бездомным людям, поделившимся с нами последним из того, что удалось им припрятать от немца. Ведро выскоблено начисто. И сразу телу стало теплее, а на душе повеселело. Подкрепившись, быстро привинчиваем грязеочиститель. Снятая утром, перед маршем, фара установлена на место, чтобы можно было ехать быстро и ночью. И наша СУ побежала вперед, прорубая себе дорогу сквозь снежную пургу широким огненным мечом.

Снегу намело много, поэтому пытаюсь вести машину на четвертой замедленной, чтобы не перегревался двигатель, но шестерня демультипликатора совсем не удерживается в замедленном положении — пришлось двигаться на ускоренных передачах. Мотор новый, тянет как зверь.

Случилось заночевать, точнее, немного поспать, в Ризине, откуда немецкие танковые соединения наносили удар на Лысянку, стремясь выручить из котла тех, кто готовил нам на этом берегу Днепра что-то вроде малого Сталинграда. В селе ремонтировались после боев несколько тяжелых СУ и тридцатьчетверок. По карте от Лысянки до Ризина всего 25 километров, а на спидометре моей машины прибавилось целых сорок. А сколько помучились, пока догоняли своих!

На следующий день, утром, атаковали село Багва (Букский район Киевской области). Тридцатьчетверки, водители которых выжимали из моторов все, что могли, и даже больше, не мчались, «ветер поднимая», а ползли к селу через широкое поле, утрамбовывая днищами оттаявший чернозем. За каждой машиной тянулись две глубокие колеи от гусениц, а между колеями — глянцевито поблескивающая, гладкая широкая полоса, словно по земле провели огромным, многотонным утюжищем. Пехотинцы бежали по такому «тротуару» [258] следом за танком, почти не проваливаясь. Три самоходки из нашего полка поддерживали атаку, похожую больше на черепашьи бега. На правом фланге, за полем, вдоль черного леса по проселку тащились черные двухпушечные американцы — «Генералы Гранты» (средние танки), высокие и неуклюжие.

Немцы защищались вяло: или нечем было, или маловато их находилось в селе. Словом, после драпа по распутице противник к обороне готов не был. Когда передние тридцатьчетверки, ведя огонь, приближались уже к окраине, в центре села началось движение: вверх по крутой улочке, буксуя в грязи, поползли друг за другом серые приземистые «Артштурмы». Я насчитал их шесть. Они поднимались откуда-то из балки, пересекающей село. Между хатами, пригибаясь, замелькали фашистские солдаты.

Пехотинцы наши, успевшие каким-то образом очутиться в Багве раньше своих танков, выкатили прямо на середину улицы сорокапятку и открыли огонь по немецким самоходным установкам, медленно уползающим за бугор. Одна из них взорвалась на самом перевале, между двух хаток. Правая хата при взрыве обрушилась.

Примерно через час противник оставил село, танки устремились вслед, стреляя на ходу. Наша машина оказалась перед неглубокой балкой, засыпанной глубоким снегом. На самой середине балки тихо струилась в сторону села темная вода, и я повел самоходку влево, в объезд. Когда балка несколько сузилась и склоны ее сделались более пологими, помпотех, оставляющий нас только во время боя, показал рукой прямо поперек лога. Я заколебался, остановил машину и заявил Яранцеву, что садиться в болото мне что-то не хочется, хватит и того спуска под Лысянкой, но помпотех, насмешливо улыбаясь, строго прищурил глаза и отрезал: «А мне кажется, что за машину отвечает старший. Так что механик-водитель может спокойно выполнять приказание. Вперед!» Подчиняюсь скрепя сердце: вдруг в балке не просто талая вода, а речка? Самоходка резво скатывается вниз, достигает темной полосы, погружается постепенно до крыльев в воду, смешанную со снегом, но продолжает ползти вперед. Держу ровный газ, ведя машину строго по прямой. Хоть бы вывезла! Однако гусеницы начинают пробуксовывать, скорость сходит на нет, и машина застревает в заболоченной пойме речки (это был, увы, уже знакомый нам Гнилой Тикич!). Ругаю себя на чем свет стоит [259] и тут же даю себе страшную клятву: не соваться в неразведанные низины, несмотря ни на чьи приказы, если в этом не будет крайней необходимости. Уважение к Яранцеву с этого дня у нас заметно поубавилось: второй раз из-за этого «злого гения», свалившегося на наши головы, приходится м...ся.

Помпотех первый спрыгивает с крыла на берег, следом вылезает из машины экипаж. Обсудили положение и решили попробовать вылезти самостоятельно: все равно помощи ждать неоткуда. К счастью, машина застряла, уже зацепившись передними катками за берег. Нужны только бревна и проволока. Осмотрелись: через поле, прямо по ходу, метрах в шестистах, — реденькая посадка. Захватив пилу с топором, отправились туда впятером. Вдовина оставили вычерпывать воду из отделения управления, чтобы не затопило аккумуляторы: иначе не заведешь двигателя. Корма увязла глубоко, и, хотя машина сидит с сильным наклоном назад, вода уже добралась до рубки и продолжает прибывать.

Валили деревья, очищали их от сучьев и таскали заготовленные бревна до самых сумерек. К концу работы я почувствовал неприятную дрожь в коленях. Во время одного из рейсов Яранцев обратил внимание на чьи-то косолапые следы, отпечатанные на влажном снегу, и язвительно сострил по адресу их хозяина. Так как все очень устали и к тому же тащились, горбясь под грузом, смеяться было трудно. Сбросив бревно с плеча на берегу Тикича, выпрямляю спину и облегченно вздыхаю, утирая пот. Из снятого с головы шлемофона валит пар. Передохнув, снова поворачиваюсь лицом к рощице и неожиданно для себя обнаруживаю, что дорожка следов, по-индейски повернутых носками внутрь, оставлена не кем иным, как мною. Подавленный сознанием собственной неполноценности, стараюсь шагать, разворачивая носки сапог слегка наружу.