Медленно, очень медленно светает... Из-за густого молочно-белого тумана видимость отвратительна.

Завязался встречный бой, уже сам по себе трудный, всегда полный неожиданностей, а тут еще с почти невидимым противником. Впрочем, обе стороны находились в одинаковых условиях...

В тумане неожиданно возникают расплывчатые контуры боевых машин, и определить — свои или немецкие — очень трудно. Наших-то хоть по реву и искрам, когда водитель газанет, узнать можно, но зато за этим шумом не услышишь работы чужих двигателей. Удобнее всего было бы стоять и слушать, [249] выжидая, когда враг приблизится, но он может разминуться с засадами и прорваться к окруженным. И мы тоже должны двигаться вперед, дрейфуя в густом тумане.

Случалось, что танки сходились вплотную, да еще и с открытыми «забралами». Николай и Вдовин, высунувшись по пояс из круглых люков, напряженно вглядываются в лениво колышущуюся белую стену тумана. Мой смотровой лючок тоже открыт, но у земли туман гуще, и я вижу всего метров на десять вперед. Веду машину ползком, опасаясь свалиться в овраг или засесть в какой-нибудь яме либо траншее. Оружие наше давно заряжено бронебойным, нервы у всех нас напряжены до предела.

— Справа — 45! Танк противника! — словно гром, врывается вдруг в наушники слегка картавящий голос командира, заглушая писк и треск помех.

Круто разворачиваю машину в указанном направлении, но по-прежнему ничего не вижу.

— Прямой наводкой!

— Готово!

И неожиданно, вместо выстрела:

— От-ставить!.. Что за чегт? Как будто тридцатьчетверка... Какого же... она прет в обратную сторону?

Только спустя несколько часов, уже в Лысянке, ругань Николая показалась мне смешной: узнай-ка в таком молоке, где какая сторона, если машина несколько раз повернулась, а компас среди металла указывает неизвестно куда.

И все же мы продолжали куда-то ехать и стрелять, по нам стреляли тоже.

Потом загорелся скирд сена или соломы на поле перед селом. Появился видимый ориентир! Но от этого виднее стало только вокруг стога. И когда в светлом кругу проползала СУ-122, курносая из-за своей гаубицы-коротышки, немцы ее тотчас подбили, а затем подожгли.

Механик-водитель тяжелой СУ-152 даже в ясный день немного видит через смотровую щель, особенно слева, где обзор ограничен крылом. Легче вести машину, если можно держать открытым смотровой лючок. А сейчас и это не помогает, и остается только как можно точнее выполнять команды, с вполне здоровым любопытством прислушиваясь к тому, о чем толкуют между собой по ТПУ наши «глаза» — командир и наводчик. Им «сверху видно все», но сейчас и они почти слепы. [250]

Поле боя удалось разглядеть лишь после того, как туман медленно, неохотно разошелся, уползая в низины.

В полнейшем беспорядке, развернувшись в разных направлениях, стояли там и здесь танки и самоходки, свои и чужие, подбитые или сгоревшие, черные или порыжевшие, на подтаявшем вокруг них снегу. Много машин было просто застрявших, особенно вдоль речки Тикич (Гнилой Тикич).

Как ни странно, а Лысянку брать в лоб нам не пришлось. Днем стало известно, что среди ночи (пока бронированные громадины выясняли отношения, порою сходясь грудь на грудь, так как фактически играли в страшные жмурки) наша мотопехота под гром танкового боя, никем не замеченная, ворвалась в село и с треском вышибла оттуда немцев, которые побросали в панике свою боевую технику и бежали куда глаза глядят. А глаза у страха велики, тем более если на тебя неожиданно навалились с фланга или с тылу ночью да в непроглядном тумане. Как раз после метели опять началась оттепель с дождиком.

С моей самоходкой ничего страшного не стряслось, не считая одной болванки в левый борт против трансмиссионного отделения. Она ударила в броню под острым углом, сбила снегоочиститель и, срикошетировав, вырвала заодно полтрака из гусеницы.

Двигаться можно было с грехом пополам, ежеминутно рискуя «разуться» из-за тяжелого грунта, и поэтому принимаю решение заменить поврежденный трак прямо на поле. Но вмешался помпотех Яранцев, возвратившийся, когда бой утих, к машине. Он распорядился подвести машину поближе к окраине Лысянки, чтобы не красоваться на самом виду, и сам стал указывать направление движения при спуске на дорогу. Безусловно доверяя более старшему и более опытному, спокойно веду машину, и вдруг она начинает быстро скользить левым бортом вперед по оттаявшему днем черному откосу, забитая грязью гусеница натянулась, изувеченный трак не выдержал и лопнул, в результате часть гусеницы очутилась под днищем, глубоко в грязи, смешанной со снегом. Обошли машину, осмотрели: работенки — по горло. И как назло, поблизости никого из наших: ни танка, ни самоходки. Хоть плачь! Только выше нас, справа от дороги, на которой «отдыхает» наша самоходка, стоит, провалившись одной гусеницей в крестьянский погреб, грузный «Тигр», чернея на фоне хаты. Его легко [251] отличить от прочих немецких танков по «росту» и по прямоугольным очертаниям корпуса и башни. Зияющее жерло его длинной пушки, словно черный зрачок гипнотизера, упорно смотрит в нашу сторону. Не он ли сделал первую отметину на нашей машине, когда туман поредел?

Возились в грязи дотемна, пока подкопались под ходовую часть и натаскали на себе более двадцати траков с КВ, сгоревшего в километре отсюда. Пришлось также использовать все запасные траки, чтобы нарастить гусеницу до нужной длины, так как один конец гусеницы затянуло далеко под днище и освободить и извлечь его из-под машины даже по частям не удалось. За траками каждый из нас (Николая единогласно освободили из-за никудышной левой руки) сходил по три раза. За последними двумя звеньями отправляюсь уже в сумерках один, так что на обратном пути долго плутаю, не видя в темноте своей машины. Трак весит ровно пуд, и мы все изрядно выдохлись, так как с прошлой ночи ничего не ели, а курсировать от самоходки к танку и обратно пришлось без дороги, увязая на проталинах в черноземе. В ящике для продуктов — ни сухаря. И даже курева нет!

Вывозившись в грязище по уши, голодные и злые как черти, выбили наконец мы погнутый соединительный палец из трака, на котором устоял-таки третий опорный каток. К этому последнему траку мы привязали стальной тросик, а затем подвели его (опять пришлось подкапываться!) под три задних опорных катка и прочно закрепили с помощью петли и лома на зубьях звездочки ведущего колеса.

В эту самую минуту позади нас, на дороге, послышалось лошадиное фырканье, и вскоре с самоходкой поравнялись груженые сани, которые волокла по месиву из грязи и мокрого снега низкорослая измученная лошаденка. От нее несло резким запахом пота. Рядом с санями брел солдат, покуривая в рукав шинели.

Яранцев подошел к повозочному стрельнуть махорочки, применив при этом традиционную дипломатическую формулу:

— Здоров будь, солдат! Будь другом, одолжи, браток, газетки твоего табачку завернуть, а то прикурить, как на грех, нечем!

Тот притормозил лошадь и полез в карман за кисетом, притворно ворча: [252]

— Значит, говоришь, только губы свои остались? Да-а, это с нашим братом бывает... Отбились, стало быть?.. Отсыпай, не стесняйся... чтоб на всех хватило.

Все окружили щедрого дядьку, пожилого, должно быть, из нестроевиков.

— Эх, хорошо бы перед перекуром заправиться хоть на пятьдесят процентов! — мечтательно произнес Ефим Егорыч, оглаживая пальцами готовую самокрутку и искоса посматривая на сани. — И за какие за грехи каторга такая нам — сутки целые поститься?

Но повозочный-пехотинец уже и без этого прозрачного намека успел оценить наше аховое положение. Он приподнял угол брезента, прикрывающего поклажу. Сани были нагружены коровьими тушами. Солдат кивнул на говяжье бедро:

— Подойдет? Несите топор и отрубайте, пока я добрый.

Мы так растрогались, что готовы были расцеловать своего меланхоличного усатого спасителя, наперебой благодаря его. Но уже послышалось чмоканье губ и «но-о, милая!», зачавкали по раскисшей дороге конские копыта — и человек с лошадью пропали в туманной ночной мгле...