У постели больного поочередно дежурили Меру и лекарь. Никого другого Огонь к постели не подпускал, хотя остальные три помощника ворчали.

Вместе с Воздухом, Водой и Землей он опечатал известную только им сокровищницу Себека. В маленькой пещере в скале лежали груды золотой, серебряной и медной посуды, украшения, ожерелья в виде воротника из золота, отшлифованные камни, амулеты, фигурки богов из бронзы, искусно сделанная мебель самых различных видов, канопы — алебастровые сосуды для внутренностей умерших, роскошное оружие, вазы, кубки и многое другое из разграбленных гробниц или домов. Этими сокровищами Себек мог распоряжаться по своему усмотрению. Он использовал их также для подкупа стражи, судей и чиновников, а еще для того, чтобы снарядить кого-либо из членов банды, который по каким-либо причинам должен был показаться где-нибудь на людях.

Десятая часть всей добычи принадлежала Себеку и оседала в сокровищнице, все остальное делилось на равные доли между остальными, причем четыре помощника получали двойные доли.

Но, поскольку Себек умирал, пещера с сокровищами была опечатана до тех пор, пока владыка пустыни, выздоровеет или не умрет, и тогда ею сможет распоряжаться его преемник.

Сменив лекаря у постели больного, Меру спросил:

— Как долго еще?

Лекарь пожал плечами:

— Может быть, несколько часов, а может, несколько дней, в любом случае не слишком долго.

Меру присел на скамеечку и неохотно посмотрел на изуродованную физиономию владыки пустыни. Хотя он сам был без ушей и без носа, он не мог привыкнуть к этому обезображенному нечеловеческому лицу. Меру налил немного вина в маленький алебастровый кубок, который брал с собой, когда бодрствовал у постели умирающего. От личных вещей Себека его тошнило. Он к ним не прикасался.

Когда он снова повернулся к умирающему, глаз того был широко открыт и смотрел на него.

— Себек, ты меня слышишь? — спросил Меру, как часто спрашивал в последние дни.

Худой, почти лишенный губ, обезображенный ударом меча рот открылся и прокаркал едва слышное:

— Да.

Меру испугался. Неужели Себек начал выздоравливать?

— Выскажи свои желания, почтенный. Хочешь ли ты нам что-нибудь сказать? Нужно ли тебе что-либо?

— Ты… не… должен… стать… моим преемником, — едва слышно, с трудом прошептал Себек.

Меру наклонился ниже, чтобы не пропустить ни слова. На него пахнуло жутким запахом гниения, как из пасти крокодила, чье божественное имя носил король пустыни.

— Мое… место… должен… занять… Воздух. Ты… должен… оставаться Огнем… Ты… лучший предводитель…

«Это, конечно, так, — подумал Меру, — но в должности Огня обычно долго не живут. А я хочу жить. Мне нравится жизнь, я должен жить, потому что мне предстоит свести счеты с Рамзесом».

Не прислушиваясь больше к прерывистому бормотанию умирающего, Меру огляделся в полутемной пещере. Тут лежал льняной платок, которым лекарь время от времени обтирал лицо Себека. Меру свернул его, сделав повязку в руку длиной, окунул в кувшин с водой и посмотрел на Себека. Широко открытый глаз странно засветился, и владыка пустыни проговорил громко и отчетливо:

— Да, сделай это. Я хотел бы… я хотел бы…

Тут Меру прижал мокрый льняной платок ко рту и отверстиям носа и держал до тех пор, пока едва ощутимая судорога не сообщила о смерти Себека. Все еще открытый глаз Меру закрыл мягким, почти нежным движением руки.

В этот же день Меру был избран преемником Себека. Его место Огня осталось вакантным. Неоспоримым правом владыки пустыни было назначать на эту должность людей по собственному выбору.

Несколько часов архитекторы, скульпторы и художники двигались за носилками фараона. Они спотыкались на пашнях, пересекали ручьи, топали по полям с пшеницей, но все это не имело значения, потому что тут должна была возникнуть новая столица Пер-Рамзес. Озирис-Сети построил здесь большой летний дворец, потому что его предки происходили из этой местности в Дельте. Позади царских носилок бежали два писца с громадными свитками папируса, и каждый раз, когда Рамзес хотел что-то показать своим сопровождающим, он наклонялся из носилок, велел разворачивать план и показывал на определенное место.

— За этим пшеничным полем начинается земля храма с домами для Сета, Пта, Амона, Озириса, Изиды и Гора; для Анат, любимой супруги Сета, будет выстроен собственный храм позади.

Они пересекли пшеничное поле, и перед ними открылся вид на самую большую строительную площадку, которую когда-либо видела страна Кеми. Наполовину готовые пилоны вырастали, уходя в небо; возвышались стены храма; группы залов без крыш, казалось, вытягивали руки как бы для молитвы.

Царь кивком подозвал Пиайя к носилкам и указал ему на строительную площадку:

— Тут работают несколько тысяч человек, и все же дело продвигается слишком медленно. Посмотри только на стены храма — до того как будет сделан рельеф, строители должны соорудить пилон. Что здесь можно сделать?

— Богоподобный, мне самому требовалось пять лет, чтобы создать хорошие рельефы. Эта работа просто требует времени. Прилежный художник может украсить десять стен, пока скульптор создаст один маленький рельеф. Нужно обучить большее количество скульпторов, но…

Рамзес отмахнулся:

— Для меня это слишком долго! А климат в Дельте убьет любую живопись: воздух влажный, и время от времени идет дождь. Нет! Нет! Я хочу иметь рельефы, но их должны изготавливать быстрее. Придумай что-нибудь, Пиай, я так хочу!

Пиай поклонился и отступил назад. Уже несколько лет он не прикасался к инструментам, потому что царь нагружал его другими заботами. Вчерашний скульптор руководил строительством почти готового храма Амона в Мемфисе, участвовал в составлении планов для новой столицы Пер-Рамзес, надзирал за работами скульпторов и художников здесь и в Мемфисе и вскоре обязан был отвечать за дальнейшее расширение храма Амона в Фивах. После этого он должен был поехать на южную границу, чтобы осмотреть место, выбранное царем для храма в скалах.

Пиай жил в Мемфисе в прекрасном доме. Фараон осыпал его подарками, и бывший раб-земледелец имел теперь собственных слуг, а к ним поля и виноградники, но у него не хватало времени, чтобы всем этим насладиться. У других дело обстояло не лучше. Царь двигал их то туда, то сюда, как камешки в игре в мен, ему все казалось слишком медленным. Вздыхая, Пиай забирался по каменным блокам — заготовкам для колонн и по деревянным помостам. Так он добрался до скульпторов, которые были заняты на строительстве храма Сета. Десятки прилежных рук стучали молотками, шлифовали, скоблили. Люди едва поворачивали головы в его сторону: у этих мужчин не было времени на любопытство.

Старший среди скульпторов отложил инструмент и поклонился Пиайю.

— Твой визит честь для нас, почтенный друг фараона, да дарует ему Пта тысячи тысяч праздников Зед.

— Да будет Благой Бог жив, здрав и могуч! Он беспокоится о ходе строительства храма и приказывает ускорить работу.

Старший беспомощно опустил руки:

— Каким образом? Мы работаем почти без остановок от восхода до заката. Ты же знаешь, сколь трудна и неспешна наша работа. Спешка не принесет ничего хорошего. Пришли нам больше скульпторов, и дело пойдет быстрее.

Пиай молчал. Скульптор, конечно, прав.

— Дай мне инструмент!

Пиай наклонился и начал работать над рельефом, контуры которого наметил художник. Большая часть работы состояла в том, чтобы снять верхний слой вокруг изображения.

Нужно было бить молотком и шлифовать часами.

— Стоп!

Пиай ударил себя по лбу. Эта работа оказалась бы лишней, достаточно было расположить рельеф просто чуть глубже. Его учитель Ирамун однажды бегло упомянул, что эта презираемая ныне техника была привычной во времена фараона-отступника Эхнатона. Этот царь предшествующей династии хотел заставить страну поклоняться единому богу Атону, но жрецы Амона позаботились о том, чтобы после его смерти все снова вернулось к старому порядку, и добились того, что имя дерзкого владыки было сбито со стен храмов и гробниц, дабы оно вовсе даже исчезло из истории. Эхнатон также велел соорудить новую столицу с большой скоростью, и углубленный рельеф позволил его скульпторам выполнять работу в три раза быстрее.