— Я.

— Хорошо! Я думал, что это Расторгуев. Надо еще и еще тренироваться. Фигура очень нужная.

Как часто я вспоминал эти слова через несколько лет на фронте! Как часто выручал меня боевой разворот, эта «очень нужная фигура»!

Осенью комиссия принимала у нас экзамены. Опять лечу с Цурановым, опять молча. Три полета по кругу и один в зону. Оценка — отлично. На отлично сдал и теоретическую часть.

Учеба в аэроклубе окончилась. Что же дальше?

— Курсант Бегельдинов! К начальнику! Бегу, недоумевая, зачем меня вызывают.

Оказалось, что из окончивших аэроклуб пятерых оставляют для работы инструкторами-общественниками, в том числе и меня. Радости нет предела.

Начались занятия по теоретической подготовке. Теперь мы сидим рядом со своими недавними учителями, сами готовимся стать инструкторами. Занятия идут вечерами, иногда до глубокой ночи. А с утра — в школу. Ведь я заканчиваю десятый класс.

Как-то незаметно пришла весна — волнующая пора выпускных экзаменов в школе и инструкторских тренировочных полетов в аэроклубе.

В один из дней, обычных аэродромных дней, всех нас взволновала весть о том, что приехала специальная комиссия ВВС. Будут отбирать курсантов в военно-авиационные школы.

— Счастливый ты, — грустно произнес Петька. — Тебя могут взять, а меня нет.

Что я мог ответить другу, чем утешить его? Он хорошо сдал экзамены, стал пилотом, но на инструкторской работе его не оставили.

— А ты сам пойди, — предложил я. — Возьмут.

— Да, возьмут. Как бы не так. Ладно. Вот закончу школу, тогда еще посмотрим.

Комиссия между тем знакомилась с личными делами. Бухарбаев доверительно сказал, что мое личное дело отложено. Меня пригласят на беседу.

День, когда я предстал перед комиссией военно-воздушных сил, на всю жизнь врезался в память.

Робко вхожу в комнату, вижу большой стол, за ним — военных с голубыми петлицами. Не успеваю раскрыть рот, чтобы отрапортовать о том, что явился по вызову, как слышу вопрос:

— Тебе что, паренек? Оборачиваюсь, думая, что кто-то стоит за спиной. Никого.

— Мы тебя спрашиваем.

Стараясь придать голосу солидность, рапортую:

— Инструктор-общественник Бегельдинов явился по вашему приказанию.

Все смотрят на меня с изумлением. Авиатор с тремя «шпалами» на петлицах выходит из-за стола, подходит почти вплотную. На лице его написано искреннее удивление — я много ниже его плеча.

— Инструктор, говоришь? — с украинским акцентом произносит он. — Ай да хлопчик! Молодец! Ладно, иди. У нас времени для шуток нет.

— Дяденька… — невольно вырывается у меня.

Все смеются. Я окончательно растерян. Цуранов что-то шепчет военным. Те рассматривают меня уже без смеха.

— Мал уж больно, — слышу я. — Ноги до педалей не достанут.

— Достают же!.. — вмешиваюсь я.

Опять хохот. Теперь смеюсь и я. Вдруг тот же авиатор с тремя «шпалами» делает свирепое лицо и, в упор глядя на меня, спрашивает:

— Сколько скота имел раньше твой отец?

Я растерянно молчу.

— Что замолк? Наверно, байский сын?

Я растерялся вовсе. Стою, хлопаю глазами и не знаю, что сказать.

— Могу справку показать, могу доказать, могу принести, — бессвязно бормочу я.

— Неси! Посмотрим на твою справку.

Опрометью бросаюсь вон из кабинета. Лечу домой. Мать пугается моего вида. Никак не могу толком объяснить ей, какой документ нужен. Вместе роемся в бумагах отца. Нашел! Вот она, справка, подписанная самим Михаилом Васильевичем Фрунзе. Стремглав кидаюсь в аэроклуб. Поздно. Никого уже нет.

Едва дождался утра. Во дворе жду прихода членов комиссии. Наконец они пришли, вошли в кабинет. Вхожу следом и протягиваю справку. Тот самый авиатор, что строго смотрел на меня, вначале никак не может понять, какой документ я принес и зачем. Потом вспоминает, смеется.

— Вы прочитайте, — с обидой говорю я, — прочитайте.

— Хорошо, малыш, — сквозь смех говорит он. — Давай сюда свою документину.

Он берет справку в руки, лицо его становится серьезным.

— Что ж, партизанский сын, — произносит он. — Ты зачислен в Саратовскую военную школу пилотов. Это было решено еще вчера. Поздравляю, — и он протянул мне большую сильную руку.

…Лето 1940 года. Я стою на перроне фрунзенского вокзала. Еду в военную школу. Начинается посадка.

— Береги себя, сынок, — утирая слезы, говорит мать.

— Мама, не беспокойся за меня.

— Смотри, Талгат, пиши нам, не забывай.

— Конечно, отец. У меня, кроме вас, никого нет.

Гудок. Медленно плывет назад здание вокзала. Я высовываюсь из окна, вижу отца, который бережно обнимает мать, уткнувшуюся ему в плечо. Прощайте, родные! В этот момент я был далек от мысли, что увижу отца и мать лишь через пять с лишним лет, пройдя через горнило войны, самой жестокой из всех, которые знало человечество.

Трудные годы

Апрель. В горах еще лежит снег. И вечерами легкий весенний ветер приносит в город его запах. Степь после зимней спячки начинает дышать все глубже и глубже. Красные и желтые тюльпаны, а между ними — нежные подснежники. Красиво…

Я думал об этом, стоя у окна вагона. Поезд все шел и шел на север. Давно уже нет гор, а куда ни кинешь взгляд — безбрежная степь. Там, впереди, ждет летная школа, ждут новые друзья. Поэтому неприветливые приаральские пески казались близкими и родными…

Саратов. По величественной волжской глади деловито снуют катера, лодки. У причалов стоят пароходы. Я впервые попал за пределы Киргизии, впервые вижу реку шире Чу, и пароходы кажутся мне гигантскими, чуть ли не сказочными. Смотрю во все глаза, впитываю новые впечатления. До чего же ты велика, моя Родина!

Настроение самое праздничное, хочется петь, с кем-то говорить. Рядом со мной Сергей Чехов — товарищ по аэроклубу. Заговариваю с ним, толкаю его локтем в бок, но Сергей почему-то угрюм и не хочет разделить моих восторгов.

Идем строем через город. Он намного больше нашего Фрунзе и, как мне кажется, красивее. Опять заговариваю с Сергеем.

— Зелени маловато, — угрюмо бурчит он в ответ.

— Зато Волга! — не сдаюсь я.

— Наш Иссык-Куль куда шире.

Нет. Сергей просто несносный человек.

Приходим на территорию школы. Для начала всех нас стригут под нулевку. Признаться, до слез жалко было расставаться с чубом. Но ничего не попишешь, дисциплина есть дисциплина.

Начинаются трудовые будни. Осваиваем самолет «Р-5». Это сложнее «У-2», с которым приходилось иметь дело до сих пор. Не без гордости узнаем, что на машинах этой марки Герои Советского Союза Водопьянов, Молоков и Каманин спасали челюскинцев.

Первые полеты — и сразу же неприятность. Невольно вспоминаю авиатора с тремя «шпалами», который с сомнением смотрел на мой рост. Действительно, сантиметров пятнадцать не были бы лишними. Это я понимаю, едва сажусь в самолет: из кабины едва торчит нос. Как быть? Инструктор Титов не то в шутку, не то всерьез предлагает брать с собой подушку. Я принимаю это всерьез и в первый же полет отправляюсь, восседая на кожаной подушечке, изготовленной с помощью Сергея Чехова. Инструктор покачал головой, но не сказал ни слова. Совершили полет по кругу, еще и еще. Подруливаю к месту стоянки, выключаю мотор и вопрошающе смотрю на инструктора. Титов не спеша отстегивает ремни, поворачивается ко мне:

— Чувствуется твердая рука. Летчиком будете.

Довольный похвалой, выпрыгиваю из кабины и, держа под мышкой подушечку, иду с аэродрома.

В неделю — четыре дня полетов и один день — изучение материальной части. Мы уже настоящие курсанты — одеты по форме, подтянуты, стараемся держаться солидно и лихо козыряем при встрече старшим по званию.

Все хорошо, если бы не командир взвода лейтенант Андреев. Этот немолодой уже человек все время служил в пехоте и буквально влюблен в строевую подготовку. Помню, стоит взвод по стойке «смирно». Андреев не спеша прохаживается, придирчиво осматривает каждого. Неожиданно дает команду: «Кру-гом!» На какое-то мгновение я замешкался и, как любил говорить командир взвода, «нарушил усю симхвонию».