Горло пересохло, смертельно хочется пить. Кругом вода, но не могу заставить себя взять ее в рот. Видно, как в ней плавают головастики, со дна поднимаются пузырьки. Гнилая вода. Пересилив брезгливость, пью. Становится легче.

Едва дождались наступления темноты. И тут обрушилась на нас новая беда — Яковенко ничего не видит. Началась у него куриная слепота. Кое-как за руку вывел его из болота. Разделись, выжали гимнастерки, брюки. Тронулись дальше. Я впереди, а сзади, держась за мою руку, стрелок.

Добрели до глубокого оврага. Сели в кустах. Есть хочется до смерти, кажется, быка бы сейчас съели. Отдохнули с полчаса — и снова в путь. Идем по дну оврага. Смотрю, что-то чернеется впереди.

— Подожди, — говорю товарищу, — я сейчас разведаю. Там что-то есть, а что именно — не разберу никак.

Яковенко стоит, а я осторожно иду, раздвигая кусты. Ба, да это землянка! Неожиданно открывается дверь, и в ее освещенном квадрате появляется немец. Он в сапогах и в нижнем белье. Стою как вкопанный, боюсь дышать, а рука сама тянется к пистолету.

— Талгат, где ты? — раздается вдруг голос Яковенко. Он подобен орудийному залпу.

Немец пригибается, бросается в сторону. Из землянки на шум выскакивает еще одна фигура. Стреляю по ней и кидаюсь к товарищу. Вдвоем бросаемся к кустам. Ветки больно хлещут по лицу, царапают руки, рвут гимнастерку. Отбежали метров пятьсот. Погони нет.

— Брось меня, — говорит стрелок. — Зачем двоим пропадать? Иди сам, я как-нибудь.

— С ума спятил? — зло отвечаю ему. — А ну, вставай, пошли!

— Не пойду, пусти! — вырывает он руку.

— Приказываю молчать! И опять идем вдвоем.

К утру мы оказались в небольшом лесу. Яковенко прозрел. Собрали сухие листья, траву, легли. А фронт совсем близко. Он слышен. Может быть, это кажется? Нет.

Дождались ночи. Снял я ремень, один конец держу сам, другой — Яковенко. Так удобнее. Стали выходить из леса, вижу — небольшой домик.

— Тикать надо, — шепчет стрелок. — А ну, как там немцы?!

— Черт с ними. Что их там — рота? Если есть человека три-четыре перестреляю. Дай сюда твой пистолет.

Яковенко остался в кустах, а я пополз к дому. Добрался до окна. Ни звука. Тихонько постучал. Тихо. Стучу сильнее. Никто не отвечает. И вдруг слышу шорох в небольшом сарайчике. Осторожно подхожу. Кто-то возится, кряхтит.

— Кто тут есть?

— А ты кто? — слышится старушечий голос.

— Свой, бабуся. Открой.

Дверь сарайчика приоткрылась, в узкую щель высунулась голова в платке.

— Что за люди?

— Бабушка, летчики мы. Двое нас. Немцы есть?

— Нет. Днем были, ушли.

— Бабушка, хоть корочку хлеба не найдете? Голодные.

— Нет хлеба, родненький, нет. Картошки найду. Где твой второй-то?

Через несколько минут мы с Яковенко сидели на сене и жадно ели. Готов поклясться, что никогда в жизни не приходилось мне есть более вкусного блюда, чем вареная картошка. Старушка молча сидела рядом и беззвучно плакала.

Мы расцеловали ее и тронулись дальше.

— Правей держитесь, правей, — напутствовала она нас. — Там лес. А то остались бы? Я в подполе схороню. Наши придут — живые будете.

— Спасибо, мамо, — мы еще раз поцеловали старую женщину. — Спасибо, родная.

Фронт был рядом. Он уже не только слышен, но и виден. Взлетают ракеты, гремит артиллерийская перестрелка.

Идти стало опасно. Ползем. Яковенко держится за ремень, привязанный к моей ноге. Лес все реже и реже. Видно, не один артиллерийский обстрел выдержал он, а может быть, это и следы работы авиации.

Метр за метром ползем вперед. Темно так, как может быть темно безлунной весенней ночью. Внезапно чувствую, что земля подо мной исчезает. Кубарем лечу куда-то вниз, за мной Яковенко. Лежим на дне воронки в воде. Руки и лицо в грязи.

Падая, мы подняли шум. В воздух взлетели осветительные ракеты, раздался сухой треск автоматов. Что делать? Лежать и ждать нельзя — обнаружат и перебьют, как цыплят. Выбираемся из воронки. В этот момент вспыхивает ракета, освещая все вокруг мертвым белым светом. Кидаюсь в сторону. Грохот близкого взрыва опрокидывает на землю.

Не знаю, сколько прошло времени. Открываю глаза, шевелю руками и ногами. Целы! Но где мой стрелок? В нескольких шагах вижу его тело, подползаю. Хочу повернуть голову и чувствую, как руки утопают в чем-то липком и горячем. Прощай, друг!

Совсем немного не дошел ты до своих. Прощай, мой верный товарищ.

Близится рассвет. Нужно спешить. Ползу. Десять, двадцать, тридцать метров… Впереди блестит лента воды. Это Северный Донец. Там, за ним наши.

Как бревно, качусь с обрывистого берега и падаю в воду. Она холодная, обжигает тело. Немцы открывают бешеную стрельбу, пули свистят над головой, вспарывают воду буквально в нескольких сантиметрах.

Что-то резко бьет по левой руке. Попали, гады! Намокшая одежда тянет ко дну, плетью висит рука. Нет, не дотяну… А свои рядом, до них считанные метры. Ноги — будто свинцовые, немеет правая рука, уже хлебнул воды. В глазах желтые круги. Все, конец.

Невероятным усилием заставляю себя рвануться вперед. И тут силы окончательно иссякают.

Иду ко дну. Но что это? Ноги стоят на чем-то твердом. Делаю шаг, другой и, теряя сознание, падаю вниз лицом на камни.

Очнулся оттого, что кто-то больно потянул за раненую руку. Открыл глаза. Землянка, надо мной склонились несколько человек. Санитар делает перевязку.

— Пить, — шепчу я и снова теряю сознание.

Утром меня отвезли в санбат стрелкового полка, а потом погрузили в санитарный вагон и отправили в тыл.

Медленно идет эшелон, как-то лениво постукивают колеса. Лежу на верхней полке лицом к стене. И вдруг слышу шум авиационных моторов. Поворачиваюсь. Эшелон подходит к станции Новый Оскол. Так ведь здесь же наш полк, наш аэродром! Поезд остановился. Смотрю — и глазам своим не верю: идут на посадку два штурмовика. До боли напрягаю зрение, различаю номера на стабилизаторах. Это же Махотин и Пошевальников! Родные мои, друзья!..

Не помню, как я вскочил, пробежал по вагону, как выпрыгнул и оказался на земле. Сзади слышались чьи-то голоса. Наверное, кричали медики. Я шел и шел вперед. Возле разрушенного склада отыскал палку и, опираясь на нее, доковылял до аэродрома.

Нужно ли говорить о том, какой была встреча. Ведь уже пятнадцать дней наш экипаж считали погибшим. Вечером, когда закончились боевые вылеты, я рассказал друзьям обо всем, что случилось, что пришлось пережить. Мы поклялись отомстить за смерть Яковенко.

Через три недели раны зажили. Я получил новый самолет и вновь поднялся в воздух, ведя за собой штурмовики. «Черная смерть» настигала врага повсюду.

Один за всех и все за одного

Сражение в районе Белгорода было в самом разгаре. Наземные силы Советской Армии наносили жестокие удары по упорно сопротивлявшимся немецко-фашистским дивизиям. Авиация всеми силами помогала наступающим войскам.

Гитлеровцы, стремясь любой ценой задержать наступательный порыв наших войск, ввели в действие огромное количество танков. Тут уже слово было за нами — штурмовиками.

В один из дней группа в двенадцать самолетов получила приказ вылететь на штурмовку немецких танков, которые вели бой с нашей моторизованной пехотой. По предварительным данным, в этом районе противник сосредоточил до тридцати танков.

Ведущим у нас был Пошевальников, его заместителем — Александр Грединский.

Без всяких происшествий миновали линию фронта, вышли к цели. И тут убедились в том, что данные наземной разведки были, мягко говоря, не совсем точными. По крайней мере, пятьдесят машин с крестами на башнях вели бой с нашими войсками. Им противостояли несколько орудий и не более дюжины танков «Т-34». Что и говорить, силы неравные. Наши артиллеристы и танкисты из последних сил сдерживали напор врага. Помощь с воздуха оказалась весьма кстати.

Должен заметить, что штурмовка танков — дело очень хитрое, связанное с большим риском. Ни в коем случае нельзя опускаться ниже четырехсот метров, ибо танковое орудие обладает завидной точностью попадания, и не раз опрометчивые летчики платились жизнью за просчет.