Прекрасно, подумал я, и вскоре шагал с аэродрома в сопровождении двух бравых солдат. Оба они были вооружены карабинами с примкнутыми штыками. Если к этому добавить мой пистолет, то наша тройка являла собой грозную силу в пустом городке.

Мы заглянули в несколько домов, но они не понравились. Хотелось, чтобы летчики устроились на ночь возможно удобнее и в то же время неподалеку друг от друга. А эти домики, правда утопающие в садах, не отвечали последнему требованию.

Миновали одну улочку, свернули на другую и неожиданно уперлись в солидное четырехэтажное здание. Вот это то, что нам нужно, решил я, и мы вошли в подъезд. По всей вероятности, в доме раньше жили крупные чиновники. Об этом свидетельствовали медные дощечки с фамилиями на дверях квартир.

Осмотрели одну квартиру — хороша. Другую, третью — то же самое. Но дверь четвертой оказалась закрытой.

Это еще что за чертовщина! На территории врага мы не привыкли к закрытым дверям.

Вдруг мне послышался звон стекла. Мы замерли. Да, в запертой квартире кто-то орудовал не то стаканами, не то тарелками. Постучали в дверь. Нет ответа. Еще раз постучали. Молчок.

— Ломайте! — дал я команду солдатам. Они без особого труда прикладами выбили дверь.

Мы вошли в квартиру и в первое мгновение остолбенели. В большой комнате за столом, заставленным бутылками, сидел эсэсовский офицер. Перед ним на залитой вином скатерти лежал пистолет.

В мгновение я оказался возле стола и схватил пистолет. Офицер не шелохнулся.

— Встать! — крикнул я.

Офицер медленно поднял голову и в упор посмотрел на меня. Мурашки невольно пробежали по телу. На меня смотрели абсолютно белые бешеные глаза, глаза маньяка и убийцы.

— Встать! — резко повторил я приказ. Офицер продолжал смотреть на меня, поднял вдруг руку и брезгливо махнул ею. Его жест, казалось, говорил: «Убирайтесь вон».

Один из солдат поднял карабин и поднес штык к самому лицу гитлеровца. И тут случилось такое, что я никогда ни до, ни после не видел, даже в кино. Офицер схватил стальной штык зубами и начал грызть его.

Сталь скрежетала на его зубах, из глотки неслось звериное рычание.

Солдат отдернул штык, прикладом смахнул со стола бутылки.

— Взять его, — бросил я солдатам.

Они выволокли эсэсовца из-за стола, повели к лестнице. В это время в квартиру вошел комендантский патруль во главе со старшим сержантом.

Мы передали им свой «трофей».

Всю обратную дорогу до аэродрома шли молча. Вот оно, лицо врага, думалось мне. Ведь впервые я вижу его так близко. Там, в воздухе, видна лишь машина, которую ведет фашист, видны лишь разрывы снарядов, посылаемых ими. Насколько же нужно утратить человеческий облик, ненавидеть все живое, чтобы стать таким.

— Пристрелить бы его, пса, — проговорил один из солдат.

Мы промолчали. Возмездие никуда не уйдет.

Во фронтовых газетах того времени немало писалось о зверствах врага. Я и сам немало видел этих зверств. Но не мог себе представить облика людей, способных творить такое. Теперь представил наглядно.

В одной из деревушек на территории Польши я видел труп солдата, попавшего в плен к немцам. На спине живого человека звери вырезали ремни, на груди — пятиконечные звезды. Делалось это не наспех, а с немецкой педантичностью — аккуратные разрезы шли по телу. И в этой аккуратности было самое зловещее, самое страшное.

Да, такие люди не остановятся ни перед чем. Где-то в глубине души заныло: зачем отпустил гада, почему не пристрелил своими руками. Ну, ничего, скоро рассчитаемся за все. Рассчитаемся в бою.

Наземный бой

Танковые части Первого Украинского фронта вспороли оборону противника и стремительно продвигались вперед, оставив далеко позади наступающую пехоту. Танки шли и шли вперед, врывались в города и населенные пункты, уничтожали технику и живую силу противника.

По пять-шесть раз в день летали мы на разведку, помогая танкистам ориентироваться в незнакомой обстановке. С воздуха мне была видна картина огромной операции, которая в конце концов привела к капитуляции гитлеровской Германии. Шли первые дни апреля 1945 года.

Наш аэродром находился далеко от мест, где развернулись бои, и это снижало эффективность разведки, ибо запас горючего не позволял долго находиться в воздухе. Долетишь до места, немного поработаешь, глядь — уже нужно возвращаться.

Необходимо было подтянуть аэродром возможно ближе к месту работы. Поделился своими мыслями с командиром полка майором Степановым, тот одобрил и доложил генералу Рязанову.

На следующий день получил приказ подыскать место для аэродрома.

Еще несколько дней назад, наводя танковое соединение на цель, я обратил внимание, что среди густого соснового леса расположен немецкий полевой аэродром. Самолеты, как видно, покинули его, и лишь на краю поля стоял разбитый «фокке-вульф». Решаю слетать туда и еще раз посмотреть.

Вот он. И «фоккер» на месте. Снижаюсь, внимательно осматриваю местность. Людей не видно. Может быть, замаскировались? Нет. Пусто. Делаю несколько снимков, затем пикирую, даю очередь. Тишина. Ясно, что аэродром покинут немцами.

Возвращаюсь и докладываю об этом.

— Весь полк с места снимать не будем, — говорит генерал, — а эскадрилью капитана Бегельдинова перебазируем на этот аэродром.

— Пехота противника отступает, — нерешительно произношу я, — как бы нам не попасть в ловушку.

— Не отступает, а бежит. На всякий случай дадим роту автоматчиков. На сборы даю два часа.

В тот же день эскадрилья перелетела на заброшенный немцами аэродром. Мы оказались в довольно странном положении. На запад стремительно продвигались наши танки, а с востока катилась волна немецкой пехоты.

Осмотрелись. Кругом вековой лес, в котором при желании можно укрыть добрый корпус. Великолепно оборудованный КП, рядом бетонированные блиндажи. Видно, намеревались немцы прожить здесь долго, а удирали поспешно, даже разрушить ничего не успели.

Нас вместе с автоматчиками около пятидесяти человек. Близится вечер. На душе неспокойно — ни на минуту не покидает мысль о немецкой пехоте. А ну, как наскочит на нас ночью?

Самолеты расставили на аэродроме так, чтобы огонь их сдвоенных крупнокалиберных пулеметов создавал круговую оборону. Летчики и стрелки остались в блиндаже — им нужен отдых перед предстоящими полетами. В задних кабинах возле пулеметов дежурят механики.

Стемнело. Я вместе с адъютантом эскадрильи расположился в небольшой комнатке. Рядом, за стеной — остальные.

Вместе с нами прилетела оружейница Надя — любимица всей эскадрильи, девушка боевая, серьезная. Сразу же после прибытия в часть она очень тактично, но решительно пресекла все попытки ухаживания и стала нашим боевым другом. Признаться, не хотелось брать ее на такое рискованное дело, но Надя обладала завидной настойчивостью. Одним словом, она прилетела с эскадрильей.

С наступлением ночи девушка села за стол посередине блиндажа, собрала ворох гимнастерок и принялась менять подворотнички.

— Спать нужно, — сказал я ей.

— Я подежурю, а заодно поухаживаю за ребятами, — улыбнулась в ответ Надя. — Им завтра летать, а я днем высплюсь.

Тишина. Все спят. Слышу, как тикают часы на руке адъютанта. Потом вдруг скрипнула дверь, послышался какой-то шорох. Неожиданно грохнул пистолетный выстрел. Поднялся переполох. Кидаюсь к двери и никак не могу открыть ее. Впопыхах забыл, что она открывается внутрь, и всем телом наваливаюсь, пытаюсь выломать. А кругом крики, выстрелы. Слышатся очереди пулеметов. «Налет!» — проносится в сознании. Подскакивает адъютант, вдвоем вышибаем открытую дверь (и так, оказывается, бывает!), выбегаем из блиндажа.

Что же произошло? Надя шила и тихонько напевала какую-то песенку. Наверняка, так полюбившуюся нам «Землянку». Скрип двери заставил ее поднять голову. Она буквально окаменела — в дверях, освещенные неясным пламенем керосиновой лампы, стояли три немецких солдата с автоматами в руках, они широко раскрытыми глазами смотрели на нее.