Еще четверть часа у меня в ушах звучал собственный голос: я уговаривала маму «не спешить, дать себе время», «подумать, какими были бы их чувства при других обстоятельствах», «не слишком увлекаться, не узнав всю подноготную парня». Так могла бы увещевать сосунка женщина в летах, хотя моя бабушка, когда я весной 1983 года влюбилась в продавца пончиков из Санари-сюр-Мер, ничего подобного не говорила.

На все мои призывы к осторожности Мари-Анник отвечала кратко: «Тебе этого не понять, девочка!» Само собой разумеется, ведь ей сейчас было пятнадцать лет, а я выступала в роли матери, не знающей, то ли радоваться счастью дочери, то ли опасаться неминуемого разочарования.

Из комнаты я выходила в полном раздрае. Даже воцарившаяся в квартире тишина — это был благословенный день, когда Жозефина уходила на занятия в районную музыкальную школу, захватив саквебуту и младшего брата, — не слишком утешала.

А в коридоре меня ждал очередной сюрприз — кучи влажного белья, вываленные из стиральной машины и разбросанные по полу. Над клочьями шерсти — в прошлой жизни они были дорогими кашемировыми свитерами — усердствовал пес Прут. Наша такса обожала набеги на стиральную машину. Просунув длинную, похожую на ершик для мытья бутылок морду в окошко, Прут вытаскивал выстиранное и отжатое белье и обрабатывал его слюной, зубами и когтями. Мы ввели строгое правило: никогда не оставлять дверцу стиральной машины открытой. Кто проявил преступную халатность? Афликао? Вряд ли. В последнее время она была слегка не в себе, но не настолько, чтобы нарушить строжайший запрет. Пьер? Он даже не знает, где находится стиральная машина. Дети? Нет, они готовы на все, чтобы защитить Прута от моего гнева. Не иначе как кто-нибудь из очень достойных колумбийцев, скорее всего, гаденыш Адольфо, порочный бедняжка.

Пылая негодованием, я взяла пса Прута за шкирку и потащила к шкафу, куда мы запирали его в качестве наказания за крупные провинности, и случалось это не реже шести раз в неделю. Я вошла в гостиную, не дав себе труда постучать.

Меня не насторожили ни неурочный полумрак, ни две фигуры на диване. Сообразила я, что к чему, лишь по характерному чмоканью влажных обнаженных тел.

Я так смутилась, что выпустила Прута.

Рамон приподнялся и прикрыл наготу жены моим лучшим пледом из искусственного меха. «Брр», — подумала я и немедленно усовестилась, что отреагировала, как одержимая чистотой мещаночка. Разве это не чудо, что супруги-беженцы, даже в изгнании, несмотря на все испытания и лишения, поддерживали регулярные сексуальные отношения?

— Lo siento, Полин, — произнес дрожащим голосом очень достойный беженец.

— Это вы меня lo siento mucho, Рамон. Извините, so sorry. Я думала, Консуэло в префектуре, para el делу по immigracione.

Помолчав, колумбиец прошептал:

— Pero… Consuelo esta a la prefectura, Полин.

Консуэло в префектуре? На долю секунды я перестала что бы то ни было понимать. Но тут лежавшая на диване фигура приподнялась, и я услышала приглушенный пледом знакомый голос:

— Я так стыдно…

Афликао.

Caramba.

День тридцать четвертый

— ПОП? В журнале диверсия, приезжай немедленно.

Голос в трубке звучал так резко и отрывисто, что я не сразу узнала Мими. 10.45. В это время она приходит на работу, значит, только что увидела последний номер «Модели». С передовой статьей «Новые заповеди Блаженства».

— Уже еду.

Я не попыталась объясниться и ничего не стала комментировать. Вероятность того, что Раф и Мими не поймут, кто автор пиратской статьи, была ничтожно мала, но она была. Направляясь в Сюрен, я собиралась все прояснить. Взять на себя ответственность и защитить свое двуглавое руководство от возможных санкций сверху. Поговорю с главными редакторшами и немедленно поднимусь на восьмой этаж — сдамся правлению группы «Клошетт».

Комната № 542 пребывала в изумлении и шоке. Журналисты, редакторы, стажеры — все читали и перечитывали передовицу, качая головами, как китайские болванчики. Без комментариев и обычных шуточек. Мой приход едва заметили.

Сразу все поняла только Матильда Бургуа. Она крепко меня обняла и сказала:

— Не знаю, зачем ты это сделала, но кровопролития теперь не миновать. Я иду с тобой к Раф и Мими, тебе потребуется хороший адвокат.

Я попыталась отказаться, но ничего не вышло. Надо знать Матильду Бургуа.

— ПОП, во имя нашей дружбы, не ходи одна. Вспомни судьбу Эммы Беффер, главного редактора «Girlie-Mag». Во время дефиле в сентябре 2002 года ей сломали два ребра, когда она при всех назвала последний костюм Мими от Шанель «вульгарной копией Промод».

От нашего двуглавого начальства осталась кучка мятых тряпок, восемь тонких конечностей и стоящие дыбом темно-светлые волосы. Однажды я уже видела Раф и Мими плачущими — это было в 1998 году, в день, когда Ирис де Будан отдала им первую из множества неопубликованных статей, в которой сравнивала Катрин Денев с толстой коровой, но чтобы они вот так, обнявшись, рыдали… ужас! У меня сжалось сердце. Когда потрясенная Раф со слезами на глазах сказала: «Бедная моя ПОП, это конец света! Если б только ты знала, что они сотворили с твоей великолепной, дерзкой передовой о распродажах!» — тяжесть содеянного камнем придавила мне грудь. Стоп. Не разнюнивайся. Вспомни о деяниях апостолов. О Пьере[42] — не о муже, а о спутнике Иисуса, — который сказал утром Троицыного дня, обращаясь к толпе: «Но есть предреченное пророком Иоилем: «И будет в последние дни, говорит Бог, излито от Духа Моего на всяческую плоть, и будут пророчествовать сыны ваши, и юноши ваши будут видеть видения, и старцы ваши сновидениями вразумляемы будут»»[43]. Так что и Раф с Мими поймут. Со временем. А сейчас я должна пожертвовать собой.

Я шагнула к Мими — грудь вперед, как агнец на заклание, — но она не дала мне и слова сказать.

— Клянусь тебе, ПОП, мы здесь ни при чем. Это конец света! Телефоны раскалились, звонят читатели и рекламодатели, все хотят подавать в суд и в кои веки раз — правильно. В типографии подменили текст, какой-то враг «Модели», шовинист проклятый! Мы пока не выяснили, кто именно, но клянусь тебе — найдем и оторвем ему яйца.

— Это я.

Два слова. Их смысл не сразу дошел до взъерошенного рассудка главных редакторш.

— Никого не ищите. Я сама заменила передовую. Позавчера, в кабинете Мари-Жо. Никто ничего не знал, виновата я одна.

Раф и Мими долго молчали, потом крепко обнялись и зарыдали еще горше.

Так продолжалось около минуты, после чего дамы пошептались, и Раф подняла голову.

— Мы тебя убьем, ПОП, обязательно убьем, сейчас как раз решаем, у кого руки сильнее чешутся. Ты готова? Ждать осталось недолго.

Я бесстрастно и бесстрашно ждала решения своей судьбы. Матильда — она сама готова была разрыдаться — решила прийти мне на помощь.

— Хочу вам напомнить, что Полин недавно вышла из комы. Вполне естественно в такой ситуации делать ошибки. Не следовало сразу допускать ее к работе. Пусть ПОП сходит к психиатру.

— Не передергивай, Матильда! ПОП сама просила, чтобы мы разрешили ей вернуться.

— Верно, — согласилась я, — но помощь психиатра мне ни к чему, со мной все в порядке. Этот текст продиктовал мне Карл Лагерфельд, когда я ехала в поезде, а…

Из дальнейших переговоров меня исключили.

— Слыхали?! Она неадекватна. Раф, Мими, вы должны ее остановить. Не забыли, что произошло с Шарон Стоун? Помните, пять лет назад у звезды был сосудистый криз? Вы послали меня брать у нее интервью! Так вот, пока она лежала в коме, у нее случилось духовное озарение, мистика, что-то совсем темное. Как только Шарон вышла из больницы, она решила наполнить свою жизнь смыслом, творить добро, начала учить наизусть стихи, написанные лысыми типами в банных халатах, представляете себе типаж? Она стала отказываться от легкомысленных ролей, бросила краситься, постриглась, общалась с бедняками и за три месяца превратилась в агрессивную активистку. Муж, разумеется, тут же слинял. Женишься на Шарон Стоун — а просыпаешься с сестрой Эмманюэль! Бедняжка Шарон два года приходила в себя. Но в итоге все прошло!