Вокруг уже собирается толпа любопытных. Перепуганный шофер что-то объясняет Вале.
— Быстро вызывайте «скорую»! — командую я ей и подбежавшему Сырцову, а сам устремляюсь за Климовым. Он уже на той стороне. На мое счастье зажигается зеленый свет, и машины замирают. Я бегу через улицу. Климов держится ближе к домам: там меньше народа. Расстояние между нами сокращается. Он заметно устал, да и я порядком вымотался — слишком много сил потратил, чтобы отыграть фору, которую дал с самого начала. Неожиданно Климов ныряет в чугунные ворота.
«Неужели проходной двор?» — мелькает мысль. Но нет! За воротами оказывается обычный московский дворик. Скамеечки, окруженные тополями. В центре дворика детская площадка. Девочка сооружает из песка какие-то кондитерские изделия.
Я наклоняюсь к ней:
— Девочка, ты не заметила, куда побежал дядя с палочкой в руке?
— Заметила: туда, — и девочка лопаткой указывает подъезд, в котором скрылся Климов. В проеме ворот я замечаю Сырцова. Это хорошо. Значит, он сможет блокировать выход. В подъезде меня встречает прохлада и сырой полумрак. Дом старинный, и хотя в нем пять этажей, лифтом и не пахнет. Откуда-то сверху доносятся шаги Климова. Я стараюсь произвести побольше шуму: вдруг у него здесь живет приятель. Слыша мои шаги, Климов не рискнет тратить время на звонки. Шаги все выше и выше.
«Чердак, — проносится в голове, — в таких старинных домах непременно есть чердак, на котором хозяйки сушат белье».
Скорее! Еще скорее! Я проскакиваю четвертый и оказываюсь на лестничной площадке пятого этажа. Так и есть! Небольшая, в шесть ступенек лестница ведет на чердак. С грохотом опускается железная дверь. Если Климов успеет запереть ее каким-нибудь ломиком, все пропало: останется лишь надежда, что выход на крышу заперт. Я налегаю на железную дверцу, и неожиданно она поддается. Ноги проваливаются в шлак, спотыкаясь о фермы перекрытий, я бегу вперед. В треугольнике окна четко вырисовывается фигура Климова. Подбегаю к окну на несколько секунд позже, ныряю в него и оказываюсь на крыше. Климов мчится к пожарной лестнице, словно краб, цепляясь длинными руками за предохранительные поручни.
Мне неожиданно становится плохо. Больше всего в жизни я боюсь высоты. Когда-то шестилетним пацаном, играя с друзьями в казаки-разбойники, я сорвался с крыши и несколько секунд висел над пропастью в десять этажей, пока меня не вытащили ребята. С тех пор я опасаюсь даже выглядывать в окно квартиры. Сразу же начинает кружиться голова и подступает тошнота. Я смотрю на Климова, подбирающегося к пожарной лестнице, и не могу сделать и шага. Упустить преступника в самый последний момент! А он может уйти: Сырцов дежурит у подъезда, а лестница спускается на другую сторону здания... В отчаянии я выхватываю пистолет и стреляю вверх. Климов неожиданно поднимает руки и поворачивается ко мне...
На первый допрос Климова пришел полковник. Он сидит за столом Киселева и, как всегда, старается не смущать меня: рассматривает ручку, изучает какие-то служебные бумаги, всем своим видом говоря: не обращай внимания на старика, хлопец! Проводи допрос самостоятельно, не тушуйся.
— Начнем по порядку... Стало быть, ваша настоящая фамилия Савельев? Павел Вениаминович Савельев, тридцать седьмого года рождения. Дважды судимы и оба раза по одной и той же статье. Можно сказать, вы однолюб.
— Так, гражданин следователь, уже и возраст не тот, чтобы менять свои привычки. Как гласит французская поговорка: «Всегда возвращаешься к первой любви». Не правда ли, примечательное высказывание?
— Оставим это в стороне... Скажите, что вас заставило на старости лет изменять привязанностям? Ведь продажа и скупка золота — это, как вам хорошо известно, совсем другая статья.
— Услышав подобное заявление, я вправе предположить, что у вас имеются соответствующие доказательства?
— Вправе, вправе, Савельев! Вот протокол опознания вас Ванилкиным и Синицыным.
Савельев внимательно рассматривает бумаги, которые я ему даю, и остается удовлетворенным.
— Совершенно правильно, гражданин следователь, совсем запамятовал! Был такой грех с золотишком или, как его называют в наших кругах, с «рыжьем»! Но прошу занести в протокол — это эпизодический случай, и в моей практике он является прискорбным исключением. А вообще не буду скромничать: мне есть что вспомнить! Лет восемь назад в нашей прессе, нынче моднее ее называть средствами массовой информации, описывался случай, когда я группе алчных граждан продал стеклянные безделушки в качестве бриллиантов. Между прочим, делается это примитивно! Берутся два одинаковых футляра — в одном настоящий бриллиант...
Я не мешаю Савельеву заниматься воспоминаниями. Он напоминает глухаря, даже слегка глаза прикрыл, вновь переживая свои былые «подвиги». Полковник понимает мою тактику. Надо задать вопрос в самый неожиданный момент. Неожиданный для Савельева-Климова. Его линия ясна — он с удовольствием возьмет на себя любое дело, кроме «мокрого». А ведь есть еще покушение на жизнь Бакузовой, и, согласно, презумпции невиновности, надо доказать совершение им всех преступлений. Савельев — опытный преступник. Он способен изворачиваться и врать часами, спешить ему некуда, а мне надо фактами убедить его, что запираться бесполезно.
— ...Великолепный был виртуоз этот Соломон Маркович, — продолжает повествовать о своей одиссее Савельев, — какие он делал бриллианты из стекла. И за какие деньги их приобрели алчные граждане! Можете мне поверить: за вполне приличные деньги...
— Интересно, какие нужны были деньги, чтобы вы пошли на «мокрое» дело?
— Простите, гражданин следователь, но эти вопросы совсем не по моему профилю. — Не похоже, что Савельева мои вопросы застали врасплох. Во всяком случае, своего беспокойства он не выдал ни одним движением, разве что стал держаться поразвязнее и изъясняться в другом стиле. — Вы, может, имеете в виду своего коллегу? Очень симпатичный, должен вам признаться, молодой человек! Но вы сами понимаете, когда тебя хватают за рукав, ты невольно вырываешь руку. Особенно, если это как-то касается такого нервного человека, как я. Я его только оттолкнул. Это может подтвердить целая улица свидетелей. И я не виноват, что рядом оказалась машина и шофер не сумел вовремя затормозить! Просто диву даешься, куда смотрит ГАИ, выдавая водительские удостоверения...
— А вы здорово постарели, Савельев... — Это полковник вступает в разговор.
— Так ведь существует поговорка, гражданин полковник: «Ничто так не старит, как годы...»
— Так и лет не так уж много прошло. У вас тогда, помнится, кличка была: Пашка-аферист. Правильно я говорю?
— Столько кличек, столько фамилий... Все и не припомнишь... Это у вас статистика, кибернетика, а мы без этого пока обходимся. Да, был я, гражданин полковник, Пашка-аферист, только вот никак не доживу до Павла Вениаминовича...
— Да, постарели, постарели, Савельев. Только по разговору и узнал...
— Так что ж я вам про бриллианты травлю? Это же вы то дело вели! Как-то не признал вас сразу: солиднее стали, гражданин полковник. Вы уж подтвердите своему сотруднику, что Пашка-аферист на «мокруху» ни за какие деньги не пойдет.
— А чего подтверждать, когда пошел? Пошел, да еще «засветился» так, что за километр видать. Не пойму только, к чему все это?
— Гражданин полковник, вы меня ставите просто в неловкое положение... Я же на себя могу взять десяток «мокрых», и ни один суд камень в меня не кинет, как говорится в чуждом нам Евангелии. Это вы мне должны доказать, что я преступник, а я обещаю сидеть ровно и не задавать глупых вопросов.
— Что ж, я могу и рассказать. И даже на вопросы отвечу. Только чем больше расскажу я и меньше вы, Савельев, тем хуже для вас.
— Насчет чистосердечного признания мы наслышаны, но интересуюсь, в чем надо сознаваться.
— Давайте поговорим. Числа я называть не буду: можно в дело заглянуть, там они все обозначены...
Полковник неторопливо «прокручивает» все наше «дело» в обратном порядке. Савельев слушает внимательно, и хоть с лица его не сходит ироническая ухмылка, в глазах отчетливо проступает растерянность. Но он не сдается: