Они так и не обсуждали то, что произошло на хуторе. Севка не поблагодарил Костю, а тот не сказал ни слова о том, что в следующий раз и так далее…

Они шли пять суток, вначале – днем, с небольшими привалами ночью, но на второй день попали под удар сто двадцать третьего «хеншеля». К тому моменту они уже собрали по степи почти сотню бойцов. Кого пришлось припугнуть расстрелом, кто пошел в колонне с командирами добровольно и даже с радостью, а троих пришлось в самом деле расстрелять.

Лично Севке. Своей рукой. И Косте сказал, чтобы не лез.

Двух красноармейцев, у которых в карманах оказались немецкие листовки-пропуска в плен, и красного командира, старшего лейтенанта, который попытался зачем-то застрелить Севку.

Когда на второй день пути заметили в небе над головой биплан, решили – все решили, даже те, кто был на фронте с июня сорок первого, – что это «У-2». Ну, не вязалось в голове, что у немцев – у самих немцев! – может быть такая вот этажерка на вооружении. Медленная, тарахтящая, словно швейная машинка.

Только у наших может на втором году войны летать такое. «Рус-фанер» – вот что это, подумали все, а оказалось, что это был «немец-дюраль». Штурмовик снизился и, не обращая внимания на приветственные крики и взмахи рук, ударил из двух пулеметов.

Бомб у него не было, видимо, возвращался «хеншель» домой и решил немного подработать на стороне. Идейный летчик попался. Пока не расстрелял остаток патронов по мечущимся в ужасе людям, не успокоился. И только потом улетел, оставив после себя полтора десятка убитых и два десятка раненых.

Дальше шли молча.

Трудно что-то говорить, когда пришлось оставить в овраге двенадцать тяжелораненых товарищей. Противно не то что разговаривать, даже смотреть друг на друга противно. Кто-то пытался возражать, но Севка сказал, что сердобольные могут остаться с ранеными. А он, лейтенант Залесский, обещает, что при первой же возможности отправит сюда санитаров. Или самолет. Севка сделал пометку на карте и обвел взглядом угрюмо стоявших бойцов, приглашая вызваться добровольцев.

Как ни странно, но двое остались.

Один – студент-медик, ушедший на фронт прямо из института, и шустрый мужичонка с бегающими глазками под мохнатыми бровями.

– Ты осторожнее с ним, – тихо сказал Севка студенту перед уходом. – Он может и тебя…

– Я справлюсь, – так же тихо произнес студент. – Если получится, вы и вправду пришлите кого-нибудь сюда. Дня три мы продержимся…

Севка приказал оставить раненым почти всю воду, продукты и незаметно сунул студенту «вальтер», который когда-то, через семьдесят лет, ему дал Евграф Павлович.

Дальше они двигались по ночам, выхватывая еще и по два-три часа после рассвета и до заката.

Севка шел сбоку от колонны, положив руки на автомат, висевший на шее.

Костя следил за людьми с другой стороны. Как овчарки за стадом. Тут Орлов был прав – в одиночку ни один из них не справился бы. Люди или разбежались бы, или уходили бы в сторону, чтобы не надрываться так, не выкладываться.

Либо придушили бы на привале.

Они не понимали, зачем так спешить. А Севка не объяснял. И что он мог сказать? Родина зовет? Так она и подождать может, Родина… Она большая, даже слишком большая. И слишком интернациональная, решили многие, когда группа конных калмыков обстреляла колонну, ранив троих и убив одного бойца.

Дружный залп в ответ выбил из седел и положил вместе с лошадьми пятнадцать калмыков, трое бойцов быстро сбегали к лежащим и штыками добили раненых. Нечего их, сволочей, жалеть, сказал старшина-артиллерист угрюмо. И остальные согласились с ним.

Никто этих гребаных буддистов не заставлял нападать.

К утру десятого августа по старому проселку они вышли к Трехозерью.

Севка поглядывал на карту, из всего выходило, что эти три озера, расположенные почти равносторонним треугольником, должны быть где-то рядом, но их не было. Был длинный высокий холм. И только поднявшись на него, они увидели озера.

Треугольник был повернут основанием к холму, а за вершиной, за самым большим озером, был виден табор – скопление палаток и шалашей. Берега озер обильно поросли камышом, проблем с этим строительным материалом не было.

– Стой, кто идет! – послышалось из камышей.

– Лейтенант Залесский и группа красноармейцев! – крикнул Севка.

Костя на верхушку холма не выходил, разумно держался сзади, и когда послышалась команда, скользнул влево, обходя часового.

– Руки вверх! – крикнул часовой. – Не двигаться!

Севка остановился, оглянулся через плечо на своих бойцов и тихо приказал подойти к нему.

Часовой явно опешил, увидев, как на вершину холма выходят еще люди. Много людей. Три сотни – это очень много, как бы часовой ни хорохорился. Даже самый дисциплинированный часовой в такой ситуации понимал всю бессмысленность следования уставу гарнизонной и караульной службы.

Даже если часовых было два, и один из них уже побежал к командиру, к капитану Жукову. Тут нужно было или бежать следом за напарником, или прятаться поглубже в камыши, залезть по самые ноздри в грязь и надеяться, что эти запыленные люди, три сотни уставших и почерневших людей в выгоревшем обмундировании и в самом деле бойцы Красной армии.

Часовой, правда, не успел сделать выбор, появившийся рядом с ним Костя отобрал винтовку с примкнутым штыком и пинком выгнал на открытое место.

Севка не стал нагнетать обстановку, приказал своим людям отдыхать, а потом прибежал командир заградотряда с красноармейцами. С теми бойцами, что были поблизости, а не охраняли лагерь с другой стороны.

Наверное, рота красноармейцев при двух ручных пулеметах смотрелась бы достаточно внушительно, если бы прибывших не было в три раза больше и если бы у них не было с собой, помимо винтовок и автоматов, трех ручных пулеметов – одного «дегтярева» и двух немецких.

– Слышь, капитан, – сказал Севка, не вставая с земли. – Ты своих бойцов отошли от греха подальше, а то ведь мы тут устали и это… очень обидчивые. Только вякни что-нибудь про бросить оружие и поднять руки – и я за себя не отвечаю. А так хочется поболтать… со старшим по званию…

Капитан Жуков оглянулся на своего лейтенанта, тот тяжело вздохнул, демонстрируя свое отношение к сложившейся ситуации.

– Отойдите к озерам, товарищ Игорешин, – приказал капитан и сделал многозначительное лицо.

Лейтенант Игорешин понял, что командир приказывает собрать всех и приготовиться к бою, но также лейтенант понял, что займет это никак не меньше сорока минут. А если эти пришельцы из степи действительно диверсанты, то… С другой стороны, Игорешин получил почти официальный приказ уйти с места возможного боя, а это уже было хорошо.

– Я вас слушаю, – капитан заложил большие пальцы за ремень и остановился перед сидящим, бело-серым от пыли Севкой, демонстрируя блестящие, как зеркало, хромовые сапоги.

– И как вас занесло в заградотряд, товарищ капитан? – осведомился Севка. – Ходили на службу в комендатуру или, там, в штабе, извиняюсь, галифе протирали… А ведь в отряды только самых опытных велено ставить. Опытных и надежных… А ваши, извиняюсь, все просрали. Пол-но-стью… Пара пулеметов здесь, и ваш замечательный лагерь превратится в… в ничто… Высота тут получается ключевая точка. Кто ее держит, тот держит Трехозерье… А вы, снова извиняюсь, даже окопов здесь не вырыли…

Севка прыжком вскочил на ноги, схватил капитана за портупею и притянул к себе, заглядывая в глаза.

– Какого хрена ты здесь все время делал? За каким бесом тебя вообще сюда послали? Загорать? Сапоги чистить? Ты ведь, сука, должен был меня остановить, в оборону поставить, а ты… Ловишь и сортируешь? Тебе нравится человечками командовать? Двести двадцать седьмой приказ окрылил и дал новые возможности? Что скажешь?

Капитан попытался вырваться, но ничего у него не получилось – Севка держал крепко.

– Товарищ лейтенант, как вы разговариваете со старшим по званию? – попытался голосом с угрозой одернуть зарвавшегося мальчишку капитан, как привык это делать в комендантском патруле в Астрахани.