И еще: есть в уголовно-процессуальном кодексе такая особенная статья – двести шестая. Очень, очень острая статья.
Окончив следствие, следователь обязан предъявить для прочтения обвиняемому все производство по делу… Понимаете: обязан. Тут и возникает у малость искушенного в юриспруденции свидетеля законная мысль: о мести.
Хорошо, если обвиняемый – растратчик, жулик, прохвост, но без финки или обреза… А если с финкой и с солидным хулиганским стажем? Или бандит-убийца?
Случается и такое.
Не худо бы законодателю подумать: как оградить свидетеля от мести? Хотя она и преследуется законом, но свидетелю не легче от постоянной мысли: «вот выйдет имярек из тюрьмы и как бы – не тово»…
Этот свидетельский страх и родит «побельщиков».
И видел, да «не видел», и вообще: «Иванов? Что вы, помилуйте! Иванов – смирнее овцы…»
И все. И свидетель застрахован от повышенного интереса следователя и от многолетней навязчивой мысли: «вдруг – финка в бок?»
В те далекие годы, когда я был молодым следователем и не умел разбираться в этих нюансах свидетельской психологии, не знал я еще, что приказчик, даже старший приказчик нэпманской торговой фирмы – не нэпман, а служащий и может быть членом профсоюза, и не подлежит лишению избирательных прав.
И тогда не задумался я над вопросом: почему же все-таки Лелечку Золотухину, дочь служащего, в комсомол не приняли?
Даже не удосужился справиться в комсомольском окружкоме.
Лелечка в следствии мне казалась фигурой приватной, и меня не интересовала. Покончив с допросом Золотухиной, я решил, что совершенно ясно: А) между неведомой еще Софьей Кружилиной и Андреевым была любовь, и, как говорит Золотухина, чувство было серьезным – вон Софья даже замуж за Андреева собиралась; Б) выводы: «причина самоубийства, – как писали в дореволюционных газетах, – «романическая».
Ну, что ж… бывает. Только почему Софья Кружилина сама не зайдет к нам, почему не поинтересуется, где похоронен Володя; какая же это любовь? Вероятно – изменила, а этот мягкотелый парень не нашел ничего лучшего, как разрубить извечный узел «треугольника» – выстрелом.
Самое страшное для следователя – воспитать в себе уверенность в одной версии еще до окончания расследования, развить предвзятую мысль до убеждения и «танцевать дальше только от одного печного угла».
Предвзятость, возведенная в ранг постулата, приводит к самоуспокоению, к мысленной лености, иной раз даже к высшей пакости человека – самолюбованию…
На вопрос моего начальника: «как дело Андреева?» – я, помнится, безнадежно махнул рукой: «Обычная история – самоубийство на романтической подкладке».
«Ой ли? – усомнился начальник. – Знаешь, не такой парень был Андреев, чтобы раствориться в личных переживаниях, чтобы все вопросы жизни отошли на задний план из-за какой-то девчонки… Он же собирался вступать в партию. Ты об этом подумай, в таком разрезе: может ли комсомолец, боец гражданской войны, настолько погрязнуть в личном, что даже партия отступила в уме на задворки сознания?»
Я сказал без тени сомнения: «Такой, как Андреев, – может!» И поведал об истории с беспризорником, о случае на охоте. Выходило так, что личное в этом человеке всегда превалировало над общими нормами коммунистического поведения.
«Ведь партия – принципиально против частной благотворительности, – доказывал я, – а он, видите ли, растворился в филантропических чувствах к этому беспризорнику, противопоставил себя партийным установкам». «Что-то не встречал я ни у Маркса, ни у Ленина, что во имя заботы общества о детях коммунист должен теперь же отказаться от помощи в отдельном, частном случае, – возразил начальник и (он тоже был заядлым охотником) добавил: -Ты не замечал, что мы, старые охотники, никогда не отвечаем на обычное – «сколько убил?», а поправляем «не убил, а добыл». Даже деревенский неграмотный охотник обязательно поправит: «я не убивец, а добытчик». Вот так-то. Ты обо всем этом подумай еще».
Конечно, я обещал подумать, но предвзятость уже взяла свое: чего там думать? Впечатлительный, экзальтированный человек закатил в себя ружейный заряд. Ревность причина – и никаких гвоздей!
Мне хотелось скорее поставить точку над «и», и я послал повестку Кружилину и его дочери, но повестки вернулись с отметками, что оба адресата выбыли из нашего города еще за две недели до самоубийства Андреева.
Отправился я в дом Кружилиных.
– Евгений Александрович и Сонечка поехали погостить в Энск, – сказала мне моложавая и очень интеллигентная супруга Евгения Александровича, – там у нас родня.
Я спросил:
– Вы знаете, что ваш знакомый Володя Андреев – застрелился?
Дама всплеснула руками, опустилась в кресло и долго, долго хлопала глазами…
– Володя Андреев застрелился?!!
– Да. Нужно переговорить с вами, – и я полез в портфель за блокнотом протокола допроса.
Она приложила к глазам кружевной платочек и крикнула домработнице: «Принеси капли!»
После капель она дала показание, окончательно и бесповоротно убедившее меня в неоспоримости принятого постулата.
– Володя Андреев очень любил Софью. И не стеснялся признаваться в этом, и Сонечка отвечала ему взаимностью, и даже мы помолвку объявили, месяц тому назад. Было немного приглашенных – все Сонечкины приятельницы…
– А от Андреева кто был?
– Володя никого не приглашал… Мне и мужу Володя очень нравился, но мы недолюбливали в нем какую-то отчужденность, нелюдимость, даже странную для комсомольца… Все один и один. Муж мой, Евгений Александрович, человек очень общительный, говорил Володе об этом не раз, но тот лишь улыбался и отмалчивался…
– Кстати, Елизавета Петровна: где и у кого можно навести справки о том, что Евгений Александрович в восемнадцатом и девятнадцатом годах был партизанским снабженцем?
– Господи, да кто же этого не знает! Женя состоит членом общества партизан и даже значок имеет, только не носит. Там и спросите… А в чем дело, почему вас это интересует?.. Угораздило же нас с Андреевым знакомиться!..
В ее словах мелькнули нотки раздражения, и я успокоил, как умел:
– Мы изучаем всех знакомых Андреева, и ничего удивительного, Елизавета Петровна, что Евгений Александрович, которого я лично знаю и уважаю, в числе прочих привлек наше внимание, тем более, что…
– Что?
– По вашим же словам, можно рассматривать Кружилина как вероятного тестя.
– А, да, конечно… Если бы Евгений и Сонечка знали о случившемся!.. Какой ужас!..
– Я очень надеялся на помощь Евгения Александровича…
– Да, да!.. Но – почему, отчего он… зачем этот безумный поступок?
– Вот в том-то и дело, Елизавета Петровна… Зачем, что толкнуло Андреева на самоубийство?
Она, вытирая глаза, ответила твердо:
– Нет, не могу понять: отношения у Володи с Соней – не оставляли желать лучшего, у нас Володя был на правах жениха, в лучшем смысле этого слова… Мама Володина у нас бывала не раз, и я к ней ходила – они бедно жили, и мы помогали, чем могли., И деньгами, и вещами, и продуктами… Она – болеет, наверное?..
– Умерла. Не смогла перенести… Разрыв сердца.
– Боже мой, еще и это!.. Впрочем, Володя всегда говорил, что мать его недолговечна: очень больна была, и я уже готовилась заменить ему мать… Но Володя ничего не знал о наших подарках – если бы узнал, страшно обиделся бы… Он был гордый…
– Елизавета Петровна, вы только сами не обижайтесь, но прошу вас ответить правдиво и откровенно: не случилось ли чего в отношениях между вашей дочерью и Андреевым в последнее время? Я говорю о ссоре: ну, ревность там, обида какая-нибудь?
Она задумалась, подняла руку как бы для отрицательного жеста и вдруг спохватилась;
– А ведь представьте – была ссора! Приревновал Володя Сонечку: к нам иногда заходит старый Сонечкин ухажер – Петя Гриневич. Он шахматист, они играли с мужем, а Володя вообразил бог знает что и напустился однажды на невесту, а Софья у нас девица тоже очень гордая, под стать самому Андрееву. Ну, вспыхнула размолвка, но мы с Евгением Александровичем не придали этому значения… Знаете: «милые бранятся – только тешатся…» А потом Евгений Александрович и Сонечка уехали в Энск.