— Что же с Вовкой-то произошло?

И вдруг словно занавес перед ним раздвинулся, состоящий из многочисленных слоев тьмы.

Видит он небо в огне, и горы в огне, и город в огне. Даже море в огне. И двое мальчишек — один-то определенно Вовка во всей амуниции: в зимнем пальто и шапке-ушанке, другой — похожий на Вовку летнего, вылезшего из речки, — вместо трусиков — полотенце — вытаскивают из разрушенного дома старика в тунике. Тот Вовка, который летний, изранен весь, весь в саже и волдырях, и сил у него нет. Падает он.

Положили мальчишки старика под раскидистую сосну у ручья. И старик тот очнулся и рвется обратно в разрушенный дом. Мальчишки его не пускают. Дом разрушенный начинает изнутри дымиться. Старик закрыл лицо руками — заплакал. Тогда летний Вовка на сожженных ногах рванулся к дому, но зимний Вовка его оттолкнул и сам в дом проник. Обрушилась крыша у дома. Взметнулся кверху столб искр, как рой розовых ос на фоне багрового пламени…

Многочисленные слои тьмы сомкнулись, превратились в холодный мрамор.

— На столб глядишь? Гляди, гляди… — услышал милиционер товарищ Марусин позади себя. Обернулся — старуха Лукоморьевна из Старой Руссы.

— Здравствуйте, бабушка Лукоморьевна, — сказал милиционер товарищ Марусин.

— Здравствуй и ты. Ишь ты, какой форменный! При погонах. А мальчонкой-то был — одни ноги.

Хотел милиционер товарищ Марусин у старухи Лукоморьевны про волшебницу Маков Цвет расспросить. А старухи и нет — стоит возле него девица цыганского вида, наполовину постриженная, наполовину лохматая. С сережкой в одном ухе. Один чулок полосатый, другой чулок белый. И мешок ему предлагает:

— Битте-дритте. Купите мешок, капитан, — модно. Сори-пори…

А на мешке Вовка Попугаев в ластах и в маске.

— Человек будущего. Грядущий беби, — говорит девица. — Спортивно-земноводный. Может развиваться без бабушки и даже без мамы…

— А если я вас немедленно арестую?

— За что, капитан? Этот мешок я сама шила, сама рисовала. Я художник-мешкист. Новое направление. А что — не хуже, чем эти картины в золотых рамах.

Глядит товарищ Марусин и правда — не хуже. Он и понял — логически, что, действительно, красота ушла, если мешок смотрится вровень с музейной картиной.

А девица берет его под руку.

— Ай лав ю, — говорит. — Шерами.

Вбежал тут в музей первый «А» всей гурьбой. Кричит:

— Где ковер?

— Я не трогала, — сказала девица.

Первый «А» посмотрел на нее сурово. Сказал:

— Руки прочь!

Она фыркнула, взвизгнула, прошептала и все этак гневно:

— А вам-то какое дело, букашки? — И ушла.

Вбежал Вовка в горящий дом. Все колышется. Гул идет из-под земли. И слитный вопль многих сотен людей.

Балка перед ним упала. Это он хорошо помнит. Искры ему в лицо, дым. И глаза не вытрешь — маска. Вовка балку ногой в валенке отпихнул. Вошел в мастерскую. Все горит. Амфоры, гидрии, кратеры, пифосы (по-Вовкиному — горшки) один красивее другого — лопаются. Вовка хватает то один горшок, то другой. Они разваливаются у него в руках… И тут он увидел тот черный пифос, о котором ему Полувовка сказал: «Первый на земле черный сосуд с красным рисунком». Схватил его Вовка, бросился в коридор. И как раз крыша рухнула. Перегородила дорогу.

Вовка табуретку поставил на стол. С нее на глинобитную стену залез. Стена колышется, оползает. «Только бы не рухнула внутрь дома, в огонь…»

Но Вовка все же успел со стены спрыгнуть.

Старик — Полувовкин учитель — руки ему целовал. Называл каким-то красивым словом, похожим на «диоскур».

«Он всю жизнь искал секрет черной гончарной массы. И эту форму он создал первым. Форму трудно создать, чтобы как часть природы, как будто она всегда была. Спасибо тебе…» — Так говорил Полувовка, а у самого не только тело и лицо в волдырях — на губах волдыри и волос нету.

А город горел, и огонь подвигался к ручью, у которого они лежали. Встали они с трудом. Помогли подняться старому мастеру. И пошли по горячей воде. А в воду с неба падали камушки.

— Вовочка, — сказала мама. — Проснись, Вовочка… Нам папа телеграмму прислал. Вот послушай: «Начинайте день с какао!» Может, начнем? — спросила она и всхлипнула.

Заболел Вовка.

Лежит на диване — спит. И бредит. Произносит слова, которых знать не может. Говорит: «Подай мне, брат, кельту». А кельтой у древних греков называлось бронзовое долото.

Кандидаты наук перед Вовкиной мамой на коленях елозят, чтобы разрешила им Вовкин бред послушать.

А медицина была бессильна. Прописала медицина Вовке капли Кватера, поскольку очень Вовкиной маме сочувствовала.

Первый «А» класс маме в помощь организовал у Вовкиного дивана круглосуточное дежурство. Дежурные давали Вовке попить и записывали его высказывания.

Один раз Вовка сказал: «Красота — цветок с черной каймой. Кто эту кайму видит, тот и красоту понимает». В другой раз Вовка сказал на чистом древнегреческом: «Спасите красоту, и красота спасет мир». Эти слова сам Петя Ковалев принял и записал безошибочно. Недаром он был отличником по всем предметам.

А Вовка Попугаев, когда они после пожара и землетрясения отвели гончара к его дочери в соседний город Аполлонию, спросил:

— Ты теперь куда, брат?

— Куда дверь откроется.

— А мне с тобой можно?

— Не знаю, — сказал Полувовка. — Но я спрошу. Хорошо бы. А то одному одиноко.

Наверно, волшебница Маков Цвет разрешение дала, потому что дома, побрызганный изумрудной водой, Вовка глаза закрыл — спать, а когда открыл, то увидел…

Город с многоколонными храмами. Улицы, выстланные каменными плитами. Чисто. Солнце палит. Ветер с моря обдувает обгоревшие плечи.

Полувовка, загорелый до черноты, и он, Попугаев, без ластов и без маски, бронзовыми долотьями-кельтами высекают из мрамора белую птицу. А старый мастер, седой и грузный, объясняет, под каким углом ставить долото. С какой силой ударять молотком. Что птица эта белая не просто сама по себе, но знать нужно, где она будет поставлена и какой свет будет на нее падать. И не первый уже день они в этом городе. И Полувовка и Вовка называют друг друга — брат.

Там, в старинных далеких городах, может, год проходил, а здесь, в Новгороде, только одна ночь.

Иногда проснется Вовка, попросит пить, а сам весь в рубцах — это их с братом Полувовкой розгами драли или плетью.

Учились они в древнем городе Синдие.

В древнем городе Крите.

В древнем Коринфе.

И Кофру.

Легко учились, уж больно чуток был Полувовка на красоту. Едва отвернется мастер, он поправляет Вовке узор и объясняет шепотом, почему это нужно поправить. А по вечерам, чаще-то на голодное брюхо, при свете луны учил Полувовка Вовку рисовать. Прямо тут, на песке. После порки или другой выволочки говорил: «Нужно, брат, чтобы художник изведал печаль. Чтобы душа его к красоте как из плена рвалась». И откуда у него такие мысли являлись? Сколько он на Руси побыл? А говорил с тоской: «Вот вернемся на нашу землю… Солнце у нас не такое жаркое… Зелень на нашей земле не такая яркая — нежная. Цветы не такие большие, но уж больно затейливые… Лад красоте дает родная земля. Без родной земли красоты нет — только мимолетная прелесть…»

Все тяготы переносили они вдвоем стойко. Но случилась такая тяжелая ночь — такая тяжелая, что пришлось и Попугаеву Вовке прибегнуть к зову последней надежды.

И не драли их. И голодом не наказывали.

А было это в древнем городе Фивы. Учились они у скульптора. Делал скульптор сфинкс для одного вельможи. Вельможа хотел подарить сфинкс самому фараону. Уже вырублено было и отполировано мощное тело льва. Было оно покойным, но как бы уже трубила в его крови утренняя заря. Полувовка и Вовка полировали гранит до зеркального блеска истолченным в порошок кремнем, замешанным на гусином сале и другими более тонкими пастами, которые втайне от всех приготовлял скульптор.