А может быть, в Ленинграде, когда другой первоклассник, тоже розовый от здоровья и силы, написал на спине мраморной девы: «Моряком быть лучше».

А может, в Киеве, когда очень веселый ученик первого «В» написал на Золотых воротах — «Вася Пузырь».

А может, в Риге, когда маленькая девочка нарисовала мелом на только что покрашенной стене дома барышню и написала с ошибками: «Прикрасная прынцесса».

Но может быть, еще раньше. Кто знает. Потому и сказка, что начало ее уходит в самую глубь времен.

А той ночью в Новгороде, когда луна стала близкой и теплой, как настольная лампа, в городском музее появилась волшебница Маков Цвет.

Легкой поступью, в козловых[1] полусапожках, в полушубке расшитом, в полушалке ярком прошлась она по паркету.

Козловые — замшевые.

Остановилась у мраморной колонны, на которой Попугаев Вовка нарисовал Скверняшку косого, кривоносого, кривоногого, четырехпалого, с перекошенной рожей и щербатыми треугольными зубами. Стояла долго. Потом заплакала тихонько. И тут зашуршало вокруг нее что-то, залопотало, томясь и жалуясь, — это обезображенная Вовкиным пустомыслием красота стала осыпаться пылью с полотенец древних, скатертей старинных, с набивных шалей, вышитых рубах, златотканой парчи, с расписных блюд и ложек, с изразцов и финифти. Все осыпалось и свилось в клубки, как обычно сваливается и свивается пыль. Окружили эти клубки волшебницу Маков Цвет. Вот они уже поднялись ей по пояс. Колышутся. Стонут.

Сняла волшебница Маков Цвет пушистые белые рукавички, сказала заклинание да в ладошки легонько хлопнула — и поплыли туманы цветные: и синие, и зеленые, и фиолетовые — всякого оттенка. От этих туманов клубки пыли как бы засветились изнутри и вдруг обернулись ландышами, танцующими девушками, лошадками, козами, сороками, петухами…

Плачут:

— Как Вовка-то Попугаев по волшебному столбу малиновым карандашом черкал — так по нам словно острым ножом… Отпусти ты нас, Маков Цвет, в пределы, в которых мы зародились.

— Отпущу, — сказала волшебница. — Ступайте. Летите. — Хлопнула она еще раз в ладошки. Полыхнула молния. Завинтился вихрь. Засвистало печальным свистом.

Луна за окном стала еще желтей.

Попугаев Вовка в этот момент проснулся, ноги в ныряльных ластах свесил с кровати. Приснилось Вовке, будто все, что было в нем хорошего, веселого, доброго, выпрыгнуло из него в виде птиц, лошадок, цветов, петухов, леопардов, построилось тесными парами, как детсадовцы в дождь, и ушло. Вовка даже их грустные разговоры слышал, мол, как же теперь Вовка будет жить — нет у него ничего святого. Мол, кому красоты не жаль — тому ничего не жаль.

— Мама… — прошептал Вовка.

Мама прибежала — мамы шепот детей хорошо слышат. Поставила Вовке градусник — градусник покрылся инеем. Обложила мама Вовку грелками, напоила горячим чаем с малиной, земляникой, черникой и клюквой. Отошел Вовка, порозовел. Лесные ягоды ему цвет дали, в лесных ягодах все есть, чего нет в садовых.

Весь Вовкин класс, первый «А», в эту ночь проснулся. Всем стало холодно и тоскливо. Всем захотелось поплакать.

Волшебница Маков Цвет в музее сидела на сундуке, который только что был изукрашен розами, и ревела. Потом слезы рукавичкой промакнула и сказала в нос:

— Вовка Попугаев, прибудь.

Раздалось шипенье, хрипенье, словно в водопроводе кончилась вода, и Попугаев Вовка явился — прибыл. Как есть: в ночной рубашке, в ластах, в маске. Заспанный.

— Хорош, — сказала волшебница Маков Цвет. — Переслащенный, перевитаминенный, пересметаненный. — Приблизила она ухо к Вовкиной груди. Послушала. — Сердце у тебя, Вовка, не бьется.

— Не бьется, — согласился Вовка. — Оно стучит, как пламенный мотор.

Волшебница Маков Цвет провела по колонне ладошкой. Скверняшка свалился на пол. Стоит на кривых ногах перед Вовкой, зубы скалит.

— Вот так, — говорит волшебница Маков Цвет. — Избыток жиров, белков и углеводов, витаминов, шоколадов и мармеладов мы сейчас из тебя, Вовка, в Скверняшку перенесем. Будут два Вовки. Одному не справиться — очень трудное дело.

Защипало у Вовки во всех местах, защекотало и зачесалось. А когда унялось — глядит Вовка, а перед ним он. Только голый. И глаза скорбные.

Подобрала волшебница Маков Цвет новому Вовке одежонку по росту из музейных выцветших экспонатов. Заклинание сказала…

В колонне будто дверь отворилась в лето. Очень далекое, давнее. Вовка это сердцем почувствовал. Сердце у него уже не стучало, как пламенный мотор, а билось негромко, и даже щемила его тоска, — может, от раздвоения.

— Ну, всего тебе, Попугай, — сказал второй Вовка. — Жди от меня вестей. Не трясись, я постараюсь самостоятельно справиться.

— А зовут тебя теперь как?

— Так и зовут — Полувовка. — Полувовка улыбнулся и ушел туда — в то далекое.

В залах музея свистнуло сильно. Мигнули дежурные лампочки. Коты и кошки на крышах стали чернильного цвета. Желтая луна в небе — оранжевой.

Вовка Попугаев снова оказался в своей кровати. Сидит, ноги свесил, но чувство у него такое, что он идет. И одиноко ему и страшно. А идти надо.

«Может, не он Полувовка, а я, — Вовка подумал. — Может, ему волшебница Маков Цвет все самое лучшее отвалила. А я, может, теперь совсем никто».

И заплакал Вовка Попугаев от жалости к самому себе громкими горько-солеными слезами.

Первый «А» — двадцать девять человек (с Попугаевым их было тридцать) — на следующий день пришел в школу. Сказал первый «А» нянечке тете Леле: «Нам песню разучивать», расселся за парты и некоторое время молчал.

Все видели в эту ночь странные сны. Синих лошадей с электрическими глазами. Красных жестяных козерогов. Желтых раков. Все эти сомнительные животные странно подмигивали и говорили: «Мы, только мы. Наш, только наш…»

Но наверное, самый странный сон видела Люся. Снилось ей целое поле ломаных игрушечных автомобильчиков. По этому полю идет Попугаев Вовка один-одинешенек, худой-прехудой, совсем малокровный, в ластах и в маске. Жутко воет и на глазах ржавеет.

— Надо ему обязательно помочь. Если не мы, то кто же? — сказала Люся.

Тут поднялся шум: мол, кто же спорит — один за всех и все за одного! Посыпались предложения. А именно: сводить Попугаева в баню — в парилку, потом окунуть в прорубь… Напоить постным маслом, чтобы насквозь промаслился… Устроить ему вибрацию…

Староста Петя Ковалев прекратил это слововерчение и приказал отнестись к вопросу серьезно.

Первоклассники, это же всем известно, ребята толковые — самые замечательные мужики. Они уже многое знают, но еще не накопили самодовольства, чванства и самомнения. Это не пятиклассники, которые только и думают, что они силачи и верзилы.

Первый «А» быстро и собранно выделил из своей среды «мозговой трест» в составе трех человек. Сам помчался на улицу кататься кубарем с ледяной горы. В «мозговой трест» вошли отличники Петя Ковалев, Даля Напускнайте и устойчивый троечник — лодырь Яшка Кошкин. Яшку взяли для сумасшедших идей и оригинальных мыслей.

Кошкин предложил вывезти Вовку в Париж и там демонстрировать как достижение научной мысли, мол, у нас — вот, а у вас нету.

Отклонили с негодованием.

Кошкин предложил раскормить Вовку пончиками — от пончиков все лопнет: и одежда, и маска, и ласты.

Отклонили из человеколюбия.

Яшка предложил подключиться к какой-нибудь летающей тарелке и переключить груз решения проблемы на плечи инопланетников.

Отклонили за неимением тарелки.

Тогда Яшка предложил подключить Попугаева Вовку либо к шаровой молнии, либо к Далиному японскому телевизору.

— Как шарахнет!.. — уверял Яшка.

Отклонили по многим причинам.

Сами отличники не могли придумать ничего, кроме вазелина. Тогда обидевшийся на них, но отходчивый Яшка Кошкин предложил разделить класс на две группы, по интересам. У кого интерес к науке, пусть выводят специальную породу муравьев, которые пластмассу и резину жрут, но кожу тела не трогают. У кого интересы к спорту, пусть разрабатывают правила игры под названием ватерхоккей. Этот спорт специально для Вовки, поскольку он первый на земле человек-хокфибия. С него все начнется. Сначала Попугаев Вовка будет гениальным голкипером, потом заслуженным мастером спорта, чемпионом мира и олимпийских игр и, наконец, памятником из бронзы. К памятнику съедутся толпы болельщиков и почитателей со всех континентов.