Прохоцки против воли довольно улыбался. Но стоило ему бросить взгляд на неоновые трубки, как он решительно согнал с лица эту тщеславную улыбку.

— Не стоит об этом говорить, — строго произнес он.

Но господина Примуса не так-то легко было обезоружить. «По меньшей мере в министерстве!» — настаивал он. И Михай Прохоцки почувствовал, как по голове у него зашныряли мириады муравьев, потому что закройщик принялся рассказывать изумленным коллегам историю посещения Будапешта знаменитым месье Дюпре. Анри Дюпре с Рю де ля Пэ, где бьется сердце всего скорняжного дела, великий Дюпре, будучи представителем Международного пушного центра, однажды зашел в «Сибирскую куницу». «Позвольте показать вам изумительного соболя, месье Прохоцки», — сказал он и расстегнул пальто. И тогда Прохоцки подошел чуть поближе, но при этом даже кончиком ногтя не коснулся меха, лишь повертел головой, приноравливаясь к свету, и изрек: «Благодарю, сударь, что показали. Это и правда самая изумительная подделка, какую мне когда-либо приходилось видеть».

В салоне раздались возгласы восторга и удивления. Прохоцки мизинцем почесал макушку.

— В среду будет производственное совещание, — сказал господин Примус. — Я доложу там о вашей ситуации.

— Совершенно верно! — горячо воскликнул молодой человек с шелковистыми волосами.

Михай Прохоцки и ему пожал руку. Манеры его приобрели какую-то юношескую молодцеватость; изящными мелкими шажками он поспешил к двери и оглянулся с такой ослепительной улыбкой, которую не мог затмить даже мрачный смысл его слов.

— Благодарю вас, господа, — сдержанно произнес он. — Однако в данный момент об этом не может быть и речи.

— А позднее? — подскочил к нему господин Примус.

— Позднее? — задумался Прохоцки и с такой грустью посмотрел на закройщика, точно юная девушка, уже обещавшая следующий танец другому. — Что будет позднее — этого я сейчас сказать не могу.

Унося с собой кисловатый — и столь дорогой сердцу — запах меха, он вышел на залитую солнцем улицу Ваци и пошел не оглядываясь.

Пока он добрался до дома, его движения успели утратить бодрый, молодцеватый задор; запыхавшись от подъема по лестнице, он остановился перед дверью своей квартиры… Уму непостижимо, как могла столь короткая прогулка до такой степени утомить его!

«Ждем не дождемся дня, когда вновь сможем увидать папу и маму. Очень просим нигде не задерживаться, ведь, к примеру, даже наша сверхутонченная лондонская сестрица не заслуживает того, чтобы вы ради нее высаживались на берег. Дело в том, что Лилла в свойственной ей возвышенной и литературной манере вчера поставила нас в известность, что им не под силу выплачивать ежемесячно те двадцать пять долларов, которые мы запросили — и действительно весьма скромно — на содержание наших дорогих родителей. А между тем до нас дошла весть о том, что Корнел Корнхубер, этот образцово-показательный корректный коммерсант, вытеснил из дела своего компаньона. Значит, их имущественное положение может считаться прочным, и несмотря на это они все-таки…»

Докторша на вокзале заставила их обоих принять снотворное, но Михай Прохоцки не мог заснуть. В купе горел только ночник, синий больничный свет тускло мерцал в спальном вагоне. Стук колес и тряска лишь приглушенно проникали в купе, убаюкивая как в колыбели… Прохоцки лежал на верхней полке, обратясь к окну, за которым проносилась глухая тьма. Лишь изредка темноту перерезали искры — словно кто-то раскаленным пером прочерчивал по черной поверхности огненные линии.

Ирма повернулась лицом к стене. Снотворное оглушило ее, но сон к ней тоже не шел. Молча тряслись супруги в этом передвижном склепе, замурованные вместе и все же каждый сам по себе. Им уже нечего было сказать друг другу.

Ирма вздохнула и повернулась на другой бок. В окне мелькнули огни, поезд проносился по освещенным улицам какого-то города, затем фонари пошли реже, а там и вовсе пропали. За окном опять была непроглядная темнота. Ирме вспомнилась лампа с пергаментным абажуром, столик в стиле барокко, старинные венские часы, стулья со спинками в виде лиры — знакомая, обжитая обстановка… Для чего, размышляла она, тот человек во что бы то ни стало желал приобрести печку, если он все равно собирается проводить газовое отопление? Как воображению подростка является стройная, обнаженная девушка, так перед ее взором витала фарфоровая печь, украшенная вверху белым цветочным букетом; но затем и печь канула в никуда.

Голубоватый, будто подводный свет мерцал в вагоне. Время остановилось. Может, они ехали час, а может, и два; в немом безмолвии часы прекратили свой ход. Ирма приподнялась на локте.

— А в понедельник в это время мы увидим Лиллу, — сказала она.

— Да, — ответил Прохоцки.

— Наверное, она тоже ждет не дождется…

— Да, — отозвался Прохоцки.

— Как-то странно ты отвечаешь, — сказала Ирма.

— Что же тут странного?

— Будто и не радуешься встрече, — сказала Ирма.

— Как не радоваться!

— Это счастье, — продолжала Ирма, — иметь таких любящих, самоотверженных детей, как Лилла.

— И Вера, — дополнил Прохоцки.

— И Миши, — добавила жена.

— Ну, а теперь поспи, — ласково сказал Прохоцки.

Они снова надолго замолчали. Вот за окном мелькнули огни, тряский ход поезда стал замедляться, фонари пошли один за одним, часто-часто, пока наконец последний из них не остановился прямо напротив, на перроне, и не уставился им в глаза. Оба они тоже смотрели на этот фонарь. У Михая Прохоцки задергались веки, но он не в силах был отвести взгляд; все смотрел и смотрел, пока дверь в купе не открылась.

— Таможенная проверка, — сказал офицер с порога и отдал честь.

Прохоцки резким движением сел на полке. Все купе заполнилось хриплым, тяжелым дыханием Ирмы.

Ячмень

Дорогой он не чувствовал боли, хотя в машине порядком трясло. Автомобиль итальянской марки — тесная, скрипучая консервная банка на колесах — наверняка знавал лучшие времена, но теперь походил на исхудалую старую клячу, ничем не вызывая в пассажирах ассоциаций с дерзко несущимся вскачь гладкошерстым жеребенком, как в пору своей юности.

Путь был неблизкий, дорога — сплошь в рытвинах и ухабах; Попради все время прижимал к глазу повязку, чтобы ее не сорвало ветром. Наконец они добрались до Мишкольца и остановились у здания областного комитета партии, в тени развесистых каштанов.

У коллеги Агоштон были дела в обкоме, поэтому они с Попради распрощались, условившись, как только освободятся, но не позднее чем через три часа, встретиться на этом же месте. Бихари — шофер — предложил Попради подвезти его к «чудодейственному лекарю», но он отказался, сославшись на то, что после долгой тряски предпочитает пройтись пешком, да и по кривым улочкам квартала, где живет доктор, на машине не проехать.

С тем он и собрался было идти, но Агоштон удержала его.

— Вы считаете, что можно вас отпустить одного?

— А как же иначе?

— Не знаю… С завязанным-то глазом еще наткнетесь на что-нибудь.

— Ну что вы! — Попради криво усмехнулся из-под повязки. — Слепому да убогому никто не откажется помочь.

Эта шутка позабавила миловидную сотрудницу, которая — будучи уже разведенной — ровно год назад приехала в Балинтакну, где как раз начиналось строительство.

Вскоре вокруг нее увивалось немало поклонников, однако никому из них не улыбнулась удача. К примеру, Попради, который один-единственный раз отважился пригласить ее в кино, она отшила самым решительным образом. Но, правда, тотчас смягчила отказ: «Вы лично, товарищ Попради, здесь ни при чем», — и улыбнулась робкой улыбкой человека, который однажды уже обжегся.

С тех пор Попради не решался и глаз поднять на молодую женщину, хотя та была с ним так же приветлива, как и раньше. Вот и сейчас она заботливо посоветовала обратиться к окулисту больницы, расположенной тут же, на другой стороне площади, а не разыскивать какого-то престарелого лекаря, который, глядишь, давным-давно умер.