Потребовалась масса справок, разрешений, подтверждений, налоговый лист, медицинское заключение и выписки из метрических книг. Официальным инстанциям не было конца; едва кончали обивать пороги в одном месте, как в другом надо было начинать все снова. Тихая, безмятежная жизнь стариков превратилась в сплошную беготню. Защитная оболочка, благоприобретенная за долгие годы покойного сосуществования, вдруг треснула, а сквозь трещины проглянула разница в темпераментах.

Ирма стремилась сделать все сразу. Как-то утром, к примеру, она встала с тем, что сейчас они отправятся делать прививки, а потом занесут паспорта в английское посольство. Прохоцки, однако же, остался спокойно сидеть в кресле.

— Посол никуда не денется, Ирма. Сперва надо бы узнать, к какому участковому врачу мы относимся.

— Это и привратник может сказать.

— Я уж и сам об этом думал. Узнаю у привратника.

— Ну тогда пошли делать прививки.

— Участковый врач тоже никуда от нас не сбежит, — с раздражающим спокойствием ответствовал Прохоцки. — Сегодня уладим дело с привратником, завтра сделаем прививки, а посольство оставим на послезавтра.

— Это только тебе так кажется, мой Михай! — воскликнула жена и напялила шляпку, словно давая понять, что она немедленно идет в посольство, как бы вредно это ни отразилось на ее сердце. Она выскочила в прихожую, громко хлопнув дверью.

Прохоцки закурил обычную после завтрака сигарету, и уходящий к потолку дым бледно-голубыми буквами выписывал что-то в воздухе, верно передавая дрожь его руки. Минуту спустя буквы эти сделались совершенно неразборчивы, потому что дверь из прихожей распахнулась и Ирма прокричала оттуда:

— Сколько бы ты ни мудрил, мы все равно уедем, так и знай!

Осенью сравнялось сорок лет их совместной жизни. Друг друга они называли «моя Ирма», «мой Михай», да и перед другими говорили так: «Михай мой принес», «моя Ирма испекла»… Супруги любили или не любили одни и те же кушанья. Попробовав суп, они или оба тянулись за солонкой, либо соли не добавлял ни один из них. Они умели читать взгляды друг друга. Никакие пререкания не в силах были нарушить эту связь, которая гнездилась уже вне сферы чувств. Размолвки, ссоры и сопутствующие им обиды были немыслимы в этом нравственном климате. Даже самое резкое расхождение во мнениях не заходило дальше удивления. «Странная ты какая, моя Ирма» — на их языке означало примерно то же, что для молодых супругов разъехаться по разным квартирам. Но теперь удивление стало постоянным гостем у стариков Прохоцки, в особенности после первого визита доктора Браниско, то бишь Казмира Андришки.

Старику и прежде было не по душе, что жена намеревается «разбазарить» всю обстановку. Казалось бы, женщины должны быть более привязаны к вещам, ан нет! — Ирма находила истинное удовольствие в этой тотальной распродаже и с такой же легкостью расставалась с проданными вещами, как с выдыхаемым воздухом. Правда, пока что ни с чем не пришлось распроститься, поскольку Прохоцки настоял на том, чтобы до дня отъезда из квартиры не было вынесено ни одной вещи. Но тяжкие муки ему причиняло уже то, что чужие люди разглядывают картины, переворачивают ковры наизнанку, включают и выключают люстру; в такие моменты Прохоцки выходил из комнаты, а если дело доходило до торга, он вообще удалялся из дому. И в тот день, когда очередной покупатель, чуть ли не принюхиваясь, со всех сторон обошел их белоснежную фарфоровую печь, способную украсить любую девичью комнату, он сказал жене:

— Не дело это — так разбрасываться имуществом.

— Странный ты какой, мой Михай! Что же нам остается делать?

— Надо найти человека, который купит все сразу.

— Где же найти такого человека? — удивленно воззрилась на него жена.

— Этого я и сам не знаю, — признался Прохоцки.

Так что предложение доктора Браниско пришлось как нельзя кстати.

В тот раз они увидели его впервые. Их жиличка — Пирошка Чика, врач-терапевт — всего лишь три года прожила с мужем в тесной и неуютной квартире. Жизнь ее сложилась очень неудачно. Вынужденная сносить постоянное общество свекрови, которую сын поддерживал буквально во всем, молодая докторша какое-то время терпела этот двойной гнет, а затем бросила своего Андришку вместе с его мамашей и квартирой и сняла у стариков Прохоцки меньшую комнату с отдельным входом — правда, через ванную. Едва она успела к ним въехать, как хозяев выселили из столицы в деревню, в Затисский край.

Полтора года, пока они не вернулись домой, докторша стерегла их вещи, и с тех пор они относились к ней как к приемной дочери, а не как к жиличке. Об Андришке никогда не заходило речи, докторша даже имени его не упоминала, и старики, пожалуй, именно по ее упорному молчанию догадались, что эта милая и красивая женщина все еще любит мужа. Они по-своему старались сохранить ее тайну; даже между собой не говорили о докторшином муже, но каждый из них знал, что оба они боятся за Пирошку. Так было до тех пор, пока Андришка не объявился самолично.

Когда прошел слух о выезде четы Прохоцки, доктор прислал жене цветы, затем пригласил ее в кино, в театр, водил ужинать в изысканные рестораны. Молодая женщина становилась все рассеяннее. Возвратясь домой из больницы, она забиралась с ногами на кушетку, дымила сигаретой, и по лицу ее пробегала светлая улыбка, как отблеск зимнего солнца по замерзшему оконному стеклу. Как-то раз она постучала к старикам. «Каци шлет вам самый сердечный привет, — сказала она с робкой улыбкой. — Ему хотелось бы нанести вам визит».

Доктор Браниско начал с того, что почтительно поцеловал Ирме руку. Затем отвесил ей пару неуклюжих комплиментов, чем окончательно сразил ее наповал; даже обе родинки на лице у нее вспыхнули и красными сигнальными кнопками горели весь день. «Изумительно!» — повторял доктор, разгуливая по квартире. Все ему нравилось.

— Это, и это, и вот это, — говорил он, указывая на мебель. — А вон та лампа, смею заверить, — свидетельство абсолютного вкуса.

Ирма блаженно выслушивала его похвалы, Прохоцки же устранился от этих разговоров, а докторша молча сидела в углу, играла прядями своих длинных, красиво вьющихся темно-каштановых волос, попыхивала сигаретой, будто не понимала, о чем речь. Однако в ее темных лучистых глазах слабым огоньком вспыхивал стыд, когда муж чересчур беззастенчиво расхваливал какой-нибудь предмет обстановки.

— Какой великолепный столик! Это же настоящее барокко! Я бы купил его, если Пирошка не против, можно было бы поставить у кровати.

Докторша промолчала, из чего старики сделали вывод, что супруги помирились и собираются после их отъезда поселиться здесь вместе.

В результате обхода доктор изъявил готовность приобрести обстановку всю целиком и даже вытащил бумажник, чтобы внести задаток. Прохоцки почувствовал, что у него так и просится на язык язвительное замечание. «Глубокоуважаемый господин доктор, — хотел он сказать, — я ведь не торгаш, которому принято выплачивать аванс!» Но Ирма, чутко улавливавшая в муже любое бунтарское поползновение, поспешила вмешаться, прежде чем Прохоцки успел раскрыть рот.

— Я думаю, мы сойдемся, дорогой господин доктор, — расплывшись в улыбке, сказала она. — А пока что столько дел надо уладить, что я вообще не знаю, уедем ли мы когда-нибудь. По разным учреждениям еще ходить и ходить…

— Почему же вы раньше-то не сказали? — всплеснул руками доктор Браниско. — Или хоть бы через Пирошку передали! Я целиком и полностью в вашем распоряжении и счастлив буду помочь вам своими знакомствами.

Этим доктор окончательно свел Ирму с ума. Она прошла с ним в комнату Пирошки, где за разговором выяснилось, что и в совете, и в налоговом управлении или в любом другом нужном месте у доктора есть либо добрый знакомый, либо бывший пациент, которому он когда-то делал операцию; часть забот-хлопот он тотчас и переложил на свои плечи. Они с Ирмой пошептались еще с полчасика, а затем молодая пара откланялась: им пора было отправляться в театр.

Однако в квартире и после их ухода слышались отголоски энергичной расторопности Андришки и его повелительного тона.