Это была врачебная справка: «Товарищ Фаломеев Степан Степанович прошел курс лечения и может выполнять работу, не связанную с повышенной ответственностью, лучше — чисто физическую». Тоня вернула справку Зиновьеву.

— Зачем взяли?

— Ничего, ночью подложу незаметно, — пообещал Зиновьев. — Что теперь скажете?

Тоня пожала плечами и не ответила. В жизни Фаломеева произошло что-то очень тягостное, она заметила это сразу, Фаломеев показался ей симпатичным, странным немного, в его полноте и неуклюжести все время мерещилась и ловкость, и сила, но это настолько не соответствовало его облику, что Тоня даже рассмеялась однажды ему в лицо и, спроси он — в чем дело, не постеснялась бы объяснить, но он не спросил… А справка… Кто знает — что там такое… Она вышла в коридор, у соседнего окна стоял чернявый майор в новенькой, с иголочки, форме. Заметив Тоню, он подкрутил щегольские усики и улыбнулся, она сделала вид, что не замечает. А в сущности — какое ей дело? Ну претерпел? Пострадал. Она вдруг поймала себя на мысли, что все время, с первого дня думала об этом человеке, и именно потому, что с ним наверняка случилось нечто несправедливое. Это слово возникло неизвестно откуда и почему, но по-другому она уже не могла думать. Несправедливо. Как и у нее. Знакомое ощущение, неизбывное и тягостное, не скажешь по-другому. Рухнула год назад, рассыпалась, как карточный домик, собственная жизнь, и вот теперь эта поездка… Она зябко повела плечами, мысль о будущем не доставила ни малейшего удовольствия… Какой он пьяница, он же логичен, умен, наконец — просто остроумен. А Зиновьев… Рассудительный, безапелляционный, эдакий безмозглый Беликов. Ему бы русскую литературу в школе преподавать: «образ Катерины положительный», «образ Раскольникова отрицательный», «князь Нехлюдов удовлетворяет с Катюшей Масловой свои буржуазные инстинкты». И все — по полочкам, все просто. Он бы еще так сказал: «Дети, на конференции по обобщению опыта в РОНО доказано, что жизнь сложнее литературы». С ума сойти… Вспомнила: заканчивала десятый, решила отпраздновать последний «школьный» день рождения, пригласила весь класс. Зоя, с которой сидела на парте рядом, привела слушателя военной академии, мальчика совсем, он смущенно ответил на рукопожатие и пролепетал:

— Вова…

— Господи… — рассмеялась она, — в форме и усы в пол-лица, и все — «Вова»?

Окончательно потерявшись, он стал объяснять, что так называет его мама, которую он очень любит, потому что она — совершенно необыкновенный человек.

— В чем? — Тоня спросила просто так, из вежливости, но то, что он ответил, ошеломило:

— Мама пишет и дружит с Ахматовой. Анна Андреевна очень хвалила ее стихи.

— А можно прочитать?

— Их никогда не печатали. Они очень… личные, что ли. Мама ходила в журнал, но там сказали, что теперь время гражданских мотивов. — Он взглянул на Тоню и покраснел: — Вы можете подумать, что я не понимаю и личное ставлю выше общественного, — это не так. Просто я очень люблю свою маму. Стихи хорошие, только грустные, я вам дам почитать в рукописи.

— А кто твой отец?

— Погиб на гражданской.

Она подумала, что судьбы у них схожи. Ее родители встретились случайно — отец приехал в Петроград поступать в Толмачевку,[3] мама преподавала там русский язык и литературу. Свадьбу сыграли через месяц, было всего несколько товарищей отца и приятельница мамы с кафедры русского языка. Угощение стояло для тех лет обычное, не чета нынешнему, Тониному, — вобла, буханка ржаного и бутылка смирновки, всю гражданскую отец протаскал ее в мешке и не выпил, потому что спиртного в рот не брал, товарищам же не отдал, полагая, что бойцам революции нить не положено. А выкинуть было жалко. Мама рассказывала, что эта бутылка привела ее в негодование. «Ты бы лучше Пушкина или Некрасова с собой возил», — не удержалась она, но отец только грустно улыбнулся: «Это у Багрицкого в походной сумке Тихонов, Сельвинский, Пастернак. А мы лишние патроны возили… Ничего. Теперь — наверстаем». Подруга с кафедры подняла граненый стакан, процитировала из Ломоносова про «Платонов и Невтонов» и задумчиво добавила, что хотя и велико сомнение, что сие осуществится в столь страшные и красные дни — тут она оговорилась, что эти слова тоже цитата, только из Луначарского, — но все равно очень желательно, чтобы осуществилось. Выпили, обсудили избрание на пост Генерального секретаря ВКП (б) товарища Сталина и разошлись. Однажды, в минуту откровенности мама рассказала, что после ухода гостей они с отцом до утра проспорили по поводу мнения Ленина о назначении Сталина, но пришли к выводу, что предмета для разговора нет, так как ленинское письмо — только слухи. Через два года отец закончил Толмачевку, потом Институт красной профессуры и теперь преподавал политэкономию в той самой академии, где учился Вова. Впрочем, Тоня об этом не сказала ни слова, объяснив только, что мама — преподавательница, а папа — военный. В конце вечера она решила проводить своего нового знакомого. Вова жил в общежитии, неподалеку от Финляндского вокзала. Вышли на улицу, Зоя поджала губы и сказала, что «подобного» от лучшей подруги не ожидала, Тоня не выдержала: «Я что, держу его?» — «Дура!» — Зоя заплакала и ушла. «Терпеть не могу дамских слез! — заявила Тоня. — Если тебе ее очень жалко — можешь катиться! — : Она посмотрела на него сочувственно и добавила: — Только не понимаю, что ты в ней нашел? Курица и есть курица, будет кормить тебя по утрам яйцами всмятку и поджимать губы: Вовчик, вкусненько? А ты будешь давиться и улыбаться: Зойчик, эти яйца я съел с пальцами!» Вова слушал этот монолог очень заинтересованно, потом спросил: «А ты чем станешь меня кормить?» Тоня фыркнула: «Об этом забудь. Я готовить не умею, не люблю и не собираюсь! Нитки и иголку — ненавижу!» — «Что же ты будешь делать, когда выйдешь за… Замуж, одним словом?» — «По воскресеньям я могу постирать твои рубашки и даже их погладить. Кроме того, я буду убирать нашу комнату. А посуду будешь мыть ты». — «Я согласен», — ответил он кротко. Потом они долго говорили об архитектуре, Вова выразил полный восторг по поводу Тониного дома и добавил, что на Невском видел два похожих: у Аничкова моста и у Полицейского. «Наш дом — имитация, — объяснила Тоня. — У Аничкова моста — подражание стилю барокко. А зеленый дом, который стоит у Полицейского моста, строил гений…» Незаметно вышли на Литейный, над домами растекался белесый сумрак, небо над Петропавловской крепостью горело расплавленным золотом, мост еще не развели, но милиционер в белой гимнастерке и пробковом шлеме отказался их пропустить. Через несколько минут огромный пролет пополз вверх и закрыл полнеба…

— Вот здорово! — обрадовалась Тоня. — У нас два часа! — Она потащила его на набережную. — Тут жили Шереметевы, друзья Николая Второго, он часто бывал у них, а теперь здесь Союз писателей, — Тоня вела его за руку и говорила без остановки, — ограду Летнего сада построил Фельтен, англичане специально приезжали, чтобы только взглянуть на нее, это еще при Екатерине, здесь едва не убили Александра Второго, а в этот дом однажды вечерам пришел Пушкин…

— К декабристам?

— К жене австрийского посла. Его как раз не было дома.

— А… зачем?

— Утром муж вернулся, и Александр Сергеевич залез под диван. Потом его вывели через черный ход…

— Это ложь.

— Это правда. Они же любили друг друга.

— Она должна была честно сказать обо всем мужу! Трусиха…

— Чепуха какая… В любви страха нет.

— Все равно не верю. Это не совпадает с образом поэта!

— Ты чудак… Когда человек становится гением — он делается нераздельным, но неслиянным, понял?

Он смотрел на нее почти в ужасе: не то от растерянности, не то от обиды за Пушкина.

— Всякие… поступки, совершенные гением, нераздельны с ним, понял? Но с его творчеством — неслиянны. Дошло?

— Откуда ты такая… умная? — натужно спросил он.

— Больше читай, и ты тоже станешь умным, — она его тихонько ткнула пальцем в кончик носа. — Мой папа — простой тамбовский крестьянин от сохи, а знает наизусть Еврипида и Софокла, и вообще — зачем революция, если мы остаемся на уровне «дважды два»? Как ты сформулируешь сущность поэзии Александра Блока?