— Немцы? — спросили ехавшие со мной девчата и плотнее прижались ко мне и друг к другу.

Действительно, похоже, что нас привезли на самую передовую. Странно. Зачем тех, кто не может ответить залпом на залп, выставлять на самом пупе? Ловить самолеты мы могли бы и оттуда, из леса, лучи наши длинные.

Остановились. И наконец получили задание: расставить прожекторы в один ряд и по сигналу, данному по линии связи, осветить немецкие позиции.

Расставляли прожекторы между артиллерийскими позициями. А они тянулись без начала и конца. Куда ни ступишь, в сторону, вперед, назад, — пушки и минометы. Вкопанные в землю, они молчали, но в густой мгле ощущалось присутствие множества людей, казалось, слышалось их затаенное дыхание. Наша позиция тоже растянулась: интервал между прожекторами в двести метров.

Артиллеристы удивились, рассмотрев пополнение:

— А вам что тут делать? Светить будете нам? Так у нас цели ясные.

По мере того как сгущалась ночь, все больше нервничали немцы. Начали пускать ракеты. Они освещали широкую гладь воды. Одер! Мы в каких-то двухстах метрах от него. Вот она — передовая. Впереди — только враг, ожидающий решительного штурма, последней минуты своей. Возможно, я радовался бы, что хоть под конец войны попал на самый передний край, кабы не страх за девчат. Чего лгать через столько лет — боялся и за себя, непривычное, невиданное всегда страшит. Но собственный страх таишь даже от самого себя, а страх за близких людей — не позор. Сказал об этом командиру роты. Анютин рассердился:

— Не распускай нюни, политрук. Забирайся в кабину и спи.

Оскорбительный совет. Как можно спать в такое время? Но тут же заметил, что и старшего лейтенанта лихорадит, и простил ему. Наверное, не от любви к физическому труду, не от недоверия к людям он работал вместе с бойцами. А может, ему, как и мне, хотелось хоть как-нибудь помочь этим малосильным девчаткам.

Работали в полной темноте. Строгий приказ: никакого света, никакого шума. В полночь затихли и моторы автомашин: все заняли свои позиции. Затаились.

Немцы часто начинали беспорядочную стрельбу из минометов и пулеметов, даже ухали тяжелые пушки или гаубицы. Наш берег молчал, редко-редко отзывались пулеметы, как бы подавая игривый сигнал: не беспокойтесь, мы здесь, на месте, ожидайте своего часа.

Вернулся из артиллерийского блиндажа Тужников и дал команду отдыхать.

Я остался с расчетом, в котором была Надя. Словно чувствовал вину перед этой девушкой — столько месяцев не замечал ее. Действительно, я виноват не только перед ней — перед всеми прожектористками. Напрасно мы так мало уделяли им внимания, считали приставленными к архаичному виду оружия. А оно вон где понадобилось! На самой передовой. Хотя замысел командования был все еще непонятен. «Светить — и никаких гвоздей». А зачем? Вероятно, чтобы ослепить противника в момент, когда наши начнут переправу. Где-то там впереди, над обрывом или в залитой весенними водами пойме, прячутся саперы, понтонщики и штурмовые роты. Их дыхание тоже чувствуется. Как будут разворачиваться события, об этом знают в самых высоких штабах. Но несомненно одно: укладываемся отдыхать в историческую ночь. Или ожидаем исторического рассвета.

Сказал об этом расчету прожектора. Но мои пафосные слова вряд ли дошли до усталых людей. Во всяком случае, никто на них не откликнулся.

Командир установки оказался опытным и предусмотрительным человеком — когда дневали в лесу, захватили в кузов еловых веток. Как знал, что понадобятся. Лапник положили на сырую землю под станиной прожектора, и там легли все в один ряд — «деды», девчата, сержант и я. Примостился с краю, возможно, именно потому, что заметил: крайней легла маленькая Надя, с немецкой стороны. Прикрыл ее от ветра, от шальной пули.

По-деревенски пьяно пахли елка и земля. Но и этот острый аромат жизни забивал смрад войны: когда светили наши прожекторы, чувствовалась горелая краска. Или, может, пахли так близкие орудия — тянуло и пороховой гарью, и бензином, и — странно! — конским потом, солдатскими портянками. Неужели кто-то недалеко просушивал портянки? По-прежнему ощущал я — неотвязное представление! — дыхание не одного расчета — многих тысяч людей. Это и поднимало дух, и страшило: сколько нас на одном пятачке земли, а за рекою — смерть, она и не таится даже в ночной мгле. Понятно, почему мы так скупо отвечаем на их огонь. Но в конце концов все дыхания утонули в одном, затаившемся, по-детски трогательном, — в сопении простуженного носика. Спросил шепотом:

— Ты спишь, Надя?

— Нет, товарищ младший лейтенант. Но я усну. Я усну. У меня хороший сон. Крепкий.

— Ты из деревни?

— Из деревни.

— Из какой области?

— Из Орловской.

— Немцы до вас доходили?

— Нет, до нас не дошли.

— Какая у вас семья?

— Обычная. Отец в колхозе работает, он инвалид, ему еще молодому молотилкой руку повредило. Мама… Она коров доит… Старшие сестры помогают. А я в полевой бригаде работала. Нас трое, сестер. И братьев трое. Но Ваню убило на войне, под Сталинградом. Мама сознание потеряла, когда похоронку увидела. А Пете в мае будет семнадцать. Как вы думаете, окончится до мая война?

— Окончится. До первого мая окончится.

— Ой, правда? Вы это знаете?

— Сегодняшняя ночь все решит.

— Ой! Их всех перебьют?

— Кого?

— Немцев.

— Ты имеешь в виду фашистских солдат?

— Да.

— Всех не убьют, конечно. Но они сдадутся…

— Вы верите, что они сдадутся?

— А куда им деваться?

— Это правда. Столько артиллерии нашей. Не ступить — всюду пушки и пушки. А куда мы будем светить?

— Дали бы вы поспать, — отозвался рядом недовольный девичий голос. — Ваш шепот хуже пушек.

Мы умолкли.

И я уснул. Провалился в ту глубину, в какой не видишь даже снов. Хотя, кажется, все же снилось — детство. А может, оно привиделось позже — в короткой яви или потом в бреду?

Разбудил нас сам командир роты не громким и привычным криком «Тревога!», а тихим голосом, чуть ли не отцовским, ласковым:

— Подъем, девчата, подъем. По местам! Сейчас светить будем. Но до того — никакого света.

Глубокая ночь. И удивительная тишина. Мы привыкли к тишине — в Петрозаводске. Но после дневной артиллерийской канонады и веселой вечерней переклички пулеметов тишина эта в полной темноте показалась зловеще-страшной. Единственное живое просветление: порвало тучи и кое-где из космических глубин смотрели на оглушенную и истерзанную землю одинокие звезды. Я нашел Большую Медведицу, от нее — Полярную звезду. Низковато она здесь; в Мурманске — чуть ли не в зените.

Безветренно, но все равно холодно. Или это нервное? Лихорадило. Не одного меня. Под наводчицей по азимуту бренчало сиденье. Знакомый звук — почти тот же, что и на орудии.

В системе звукоуловитель-прожектор Надя высчитывала координаты шума моторов. Здесь же звуковых установок не было. И ее сделали связисткой. Но она не сидела при аппарате, она носила его на плече, время от времени слушая шумы на линии — нет ли разрыва. Стоял рядом с ней и чувствовал, что ее тоже лихорадит.

Командир предупредил: приказ о пуске динамо-машины будет дан по телефону. Поэтому боялись слово сказать, чтобы не пропустить важного сигнала. Командир прожектора отдавал приказы шепотом. Но казалось, и шепот его гремит на весь мир.

Нет, лихорадило не от холода — от нетерпения: когда же поступит команда?

Вдруг… в черное небо взлетела тысяча разноцветных ракет.

И тут же оно раскололось — небо. Или земля? И небо. И земля. Словно бы взорвался гигантский — на всю Германию — склад снарядов.

Горячая волна сорвала с меня фуражку. Сержанта сбросило с площадки прожектора. Ударила батарея, стоявшая за нами, чуть ниже на пригорке. Били четыреста стволов на ширине позиции, занимаемой прожекторной ротой. Извергали смертельный огонь двадцать две тысячи орудий и минометов — знаем мы теперь из истории, из мемуаров военачальников.

На том берегу забушевало далеко вглубь сплошное пламя разрывов.