Когда они впервые договаривались о совместной работе, она сказала:

— Знаешь, милый, если дела пойдут как надо, года через три я тебе предложу войти со мною в долю. Только сначала мне надо накопить порядочную сумму. У меня есть планы, правда, еще неясные, относительно создания крупного евангелического центра: собственный печатный орган, школа для подготовки евангелистов. Когда соберу достаточно, будем с тобою договариваться… Но пока… Ты сколько зарабатывал в своей фирме?

— А-хм, около трехсот в месяц… тысячи три с половиной долларов в год. — Он и вправду любил ее: прибавил всего пятьсот.

— Ну, тогда для начала положим тебе три тысячи восемьсот, а лет через пять, надеюсь, будет уже десять тысяч, а может, и вдвое больше.

Шли месяцы, но она никогда больше не возвращалась к вопросу о его жалованье. Это его раздражало. Он знал, что она сама зарабатывает более двадцати тысяч в год, что в недалеком будущем дойдет до пятидесяти. Но он так сильно любил ее, что вспоминал об этом, пожалуй, раза три в месяц — не чаще.

Шэрон по-прежнему останавливалась со своей группой в гостиницах: так было свободней. Но вот однажды произошла неприятная история. Как-то раз Элмер допоздна засиделся у нее в номере за деловым разговором и сам не заметил, как уснул в ногах ее кровати. Оба были так утомлены, что проснулись лишь в девять часов утра, а разбудил их не кто иной, как Эделберт Шуп, который, постучав в дверь, по простоте душевной впорхнул в номер, не дожидаясь ответа.

Шэрон подняла голову и увидела ухмыляющуюся физиономию Эделберта.

— Да как вы посмели зайти ко мне, не постучав, злосчастная сосиска! — вскипела она. — Ни стыда, ни совести! Вон отсюда, пугало воронье!

Когда Эделберт, глупо улыбаясь и чирикая тенором «честно — никому и ничего», выкатился — всполошился Элмер:

— Фу ты, будь он неладен! Думаешь, станет нас шантажировать?

— О нет! Эделберт меня обожает. Нам, девицам, надо стоять друг за друга горой. Но все-таки неприятно. Что, если бы вошел не он, а кто-нибудь чужой? Люди всегда все истолковывают дурно, осудят… Слушай. Сделаем вот что. Впредь давай в каждом городе снимать большой меблированный дом — сразу на всех. С одной стороны, все та же независимость, но болтать будет некому. И, между прочим, наверняка у кого-нибудь из членов церковного комитета можно будет снять славный домик по дешевке. Вот будет чудесно! Когда заработаемся до бесчувствия, можно устроить вечеринку в своей компании, потанцевать. Знаешь, как я люблю танцевать! Ну, в проповедях-то, разумеется, я танцы предаю анафеме, но у нас ведь и люди не те: каждый все понимает, так что здесь греха не будет. Миряне — совсем другое дело! Вечеринка — мм! Положим, Арт Николс непременно напьется. Ах, да пусть! Человек так много работает… Ну, а теперь беги! Постой! Ты что, не хочешь меня поцеловать? С добрым утром!

Оба наперебой льстили Эделберту, чтобы заручиться его молчанием, а агенту по рекламе было велено подыскать в том городе, куда они направлялись, вместительный меблированный особняк.

Меблированные особняки для евангелической компании сестры Фолконер дали новый и богатый материал для разногласий с местными церковными комитетами. Неприятности начинались в основном после отъезда группы из города.

Разгневанные домовладельцы заявляли, что служители господни, как выразился один староста из пострадавших, попросту творят черт знает что. Староста жаловался, что обивка мебели во многих местах прожжена папиросами, ковры залиты вином, стулья поломаны. Он предъявил иск местному комитету; комитет переслал иск Шэрон; завязалась оживленная переписка, а убытки так и не были возмещены.

Обстоятельства подобного рода обыкновенно всплывали наружу лишь по окончании цикла собраний и не влияли на ход душеспасительной кампании, но все же эти распри, связанные с частной жизнью евангелического отряда, давали пищу для весьма нежелательных толков. Безбожники открыто глумились. Воспитанные, но обиженные жизнью старые девы не переставали дивиться, что же, собственно, за всем этим скрывается, и шушукались, замирая от сладкого ужаса: «Неужели было?.. Говорят, будто… попойки! И — страшно сказать — кое-что похуже…»

Тем не менее лояльное большинство всегда логически возражало, что, поскольку сестра Фолконер и брат Гентри — праведники, ничего неподобающего они делать не могут и, следовательно, все эти слухи от нечистого, а разносят их вероотступники и содержатели пивных. И пред лицом гонений на носителей слова божьего благочестивые души еще более самозабвенно выступали в защиту и поддержку группы Шэрон Фолконер.

Дискуссии о возмещении убытков навели Элмера на прекрасную мысль о том, как можно еще более сократить расходы. К концу пребывания в городе евангелисты просто не вносили плату за снятый ими особняк. А потом письменно напоминали местному комитету о том, что по приезде им обещали предоставить помещение и, следовательно, вопрос исчерпан… Завязывалась оживленная переписка…

Одной из основных забот Шэрон было вовремя отправить спать своих людей. Подобно большинству актеров, они бывали страшно возбуждены после выступлений. У одних так расходились нервы, что они не могли уснуть, не просмотрев «Сатердей ивнинг пост»[112], другие до собрания не могли проглотить ни крошки, а потом до часу ночи жарили яичницы-болтуньи и яичницы-глазуньи, поджаривали гренки и спорили, чья очередь мыть посуду. Несмотря на то, что все они были (если верить публичным заявлениям) убежденные и непримиримые враги проклятого алкоголя, некоторые из них время от времени были не прочь пропустить для бодрости кварту виски, а там начинались танцы и, естественно, веселье до упаду.

Нередко им крепко доставалось за это от Шэрон, но чаще она добродушно закрывала на все глаза. Да и слишком уж она была поглощена деловыми совещаниями с Элмером, чтобы должным образом следить за тем, что творится на вечеринках.

Лили Андерсон, бледненькая пианисточка, была недовольна. Она говорила, что надо ложиться пораньше и раньше вставать, что следует чаще ходить и устраивать домашние молитвенные собрания. Ей отвечали, что это уж чересчур, что нельзя так много требовать от людей, когда они уже отработали свои три часа в день и смертельно устали. Она напоминала им, что они делают божье дело и должны быть готовы, если потребуется, лечь костьми на своей работе. Они соглашались, что и так готовы, разумеется, но только не сегодня.

Вслед за днями, когда корнетист Арт Николс и скрипач Адольф Клебс поднимались в десять утра с такой тяжелой головой, что им приходилось сразу же опохмеляться, наступали другие дни, когда Арта и Адольфа охватывало истерическое благочестие, и они молились и каялись каждый в своей комнате и с дрожью в голосе завывали в священном экстазе, пока Шэрон наконец не выходила из себя и объявляла, что «неизвестно, что еще лучше — когда тебя ночью будит пьяный дебош или вопли „аллилуйя“». Но все-таки при случае она купила для них портативный фонограф и много пластинок с церковными гимнами и зажигательными танцами.

Хоть близость Шэрон почти убила в Элмере потребность в других возбуждающих средствах — табаке, алкоголе и отчасти в сквернословии, — все же прошел почти год, пока тяга к ним окончательно исчезла. Но мало-помалу он обрел полную уверенность в своих силах, в том, что ему обеспечена блестящая карьера на поприще служения богу. Честолюбие стало доставлять ему ощущения более сильные, чем алкоголь, и, уверовав в собственную добродетель, он был очень доволен собою.

То было праздничное, радостное, солнечное время. У него было все: его любимая, его дело, были слава и власть над людьми. Когда они выступали в Топике, мать Элмера приехала из Парижа послушать его. И когда она увидела, как ее сын держит речь перед двухтысячной толпой, тяжелые и мрачные сомнения, терзавшие ей душу с того дня, как он был изгнан из Мизпахской семинарии, рассеялись.