Костас заболел, едва аравитяне двинулись в сторону Александрии. Мартина держала его голову на коленях, а его жена Грегория металась то за водой, то за смоченными в свежих отварах трав полотенцами. Но императору час от часу становилось только хуже: он кашлял, задыхался и все время сплевывал кровь.

— Я не знаю, что это за яд, — вскоре признал свое полное поражение врач, — выглядит, как обычная слабость легких, но очень уж быстро все происходит…

— Твои… родичи… постарались… Мартина… — прохрипел Костас.

— Да, — дрогнувшим голосом признала Мартина. — Больше некому.

— Императрицей станешь…

Мартина содрогнулась. Она уже видела, в какую волчью яму пытаются ее загнать.

— Да, стану…

Здесь все понимали, что никакого иного выбора у матери двух прямых наследников Ираклия нет.

— Как не вовремя… — прохрипел Костас. — Как некстати…

К этому времени он собрал столько денег, что хватало на всю военную компанию. А поскольку Александрию, величайшую столицу Ойкумены взять было нереально, Костас имел все шансы устоять.

— Как думаешь, мама… что будет?

Мартина прикусила губу и вытерла слезу рукавом. Он не называл ее мамой с девяти лет.

— Мятежи. Первым делом начнутся мятежи, Костас.

Костас надрывно закашлялся, долго не мог остановиться, и лишь когда из легких вышел крупный сгусток крови, смог выдавить первые слова.

— Вызывай армян, мама. Лучше ифригийских… отличные легионы…

— Я вызову, — глотнула Мартина.

— Пусть поставят… всю эту аристократическую сволочь… на карачки…

— Они поставят…

— Я не хочу умирать, мама!

И Мартина плакала и баюкала голову императора на коленях. Точно так же умирала и родная мать Костаса — в монастыре, под чутким присмотром тогдашнего патриарха. Точно так же умирала ее собственная мать — когда родила и стала ненужной Аникетасу. А затем наступила очередь Ираклия, теперь вот — Костаса, а вскоре, судя по всему, нечто подобное ждало и ее саму, и, — не дай Бог, — ее детей.

— Не умирай, Костас, — взмолилась она, — я тебя очень прошу, не умирай!

Он был последним звеном, которое отделяло ее от почти неизбежного будущего.

Часть пятая

Симон и Елена подошли к Александрии, когда сезонный северный ветер по всему Египту прекратился, а мятеж, напротив, только начинался.

— Эта итальянка отравила своего пасынка, — открыто обвиняли Мартину священники — прямо на площадях.

— Мартина отменила обязательные подарки империи для Церкви Христовой, — поясняли, с чего это так взбесились святые отцы, немногие уцелевшие еретики.

— Императрица насильно постригла казначея в монахи, — указывали на истинную причину мятежей те, кто был поближе к купечеству, — а Филагриус это главный человек в империи. Его друзья такого своеволия Мартины не потерпят.

И, что интересно, императрицу ненавидели все. Армяне — из-за слухов о том, что Мартина отравила не только пасынка, но и мужа-армянина, греки — за то, что она на четверть итальянка, итальянцы — за то, что она на четверть армянка. Раскольники были в претензии за то, что она потребовала восстановления единства церквей, а в патриархии негодовали, что праведникам запретили преследовать еретиков. Мартина устами своего сына, нового юного императора Ираклонаса призвала всех византийцев любых вероисповеданий к единству и жестко запретила любые религиозные раздоры.

А уж когда пятнадцатилетний император под предлогом восстановления политики своего отца, а на деле по указанию Мартины, вернул патриарха Пирра из ссылки, полыхнуло по-настоящему. Все понимали, что это реальный шаг к восстановлению толерантности, и очень многих, давно привыкших — под предлогом войны — жить грабежом соседей, это уже не устраивало.

— Так, в Александрии сейчас делать нечего, — сообразил, куда все движется Симон, — будем отсиживаться в монастыре, пока мятежи и погромы не утихнут.

Елена содрогнулась. Она помнила, что такое погром, и неубранные трупы на улицах ее впечатлили глубоко. А едва он привез Елену в тот самый монастырь, где в настоятелях когда-то был его соратник Фома, мимо прошел армянский легион из Ифригии.

— Что происходит? Куда идут эти солдаты? — заинтересовалась Елена.

Просидевшая две три жизни за стенами монастырской тюрьмы и еще одну треть — среди таких, как Симон, она действительно понимала не все, и не сразу.

— Армяне идут мятеж гасить.

— Господи, как хорошо-то, — перекрестилась Елена, — что смерти прекратятся.

Симон оттопырил губу и промолчал. Царице Цариц вовсе необязательно было знать, что для начала армянским ветеранам придется пролить некоторое количество крови самих мятежников и погромщиков.

— Ну, что ты решила? — вернул он разговор в прежнее русло.

Елену как ударили.

— Я… я не знаю. Я боюсь.

— Все боятся, — покачал головой Симон и ткнул рукой в комету над головой, — ее видит весь Египет, а, возможно, и вся Ойкумена. И все знают, какой это ужас — огонь с небес…

Елена опустила голову. Она чувствовала свою вину за происходящее.

— Однако жизнь продолжается, — развел руками Симон. — Мужчины ложатся с женщинами, дети рождаются, иногда выживают, иногда умирают… кого-то хоронят или сжигают… или едят — уж, какой обычай…

Царица Цариц растерянно моргнула.

— Что ты хочешь сказать?

Симон улыбнулся.

— Знаешь, я многое могу. Иногда мне кажется, что я могу все. Но даже я не знаю, что принесет завтрашний день.

— Ты хочешь сказать… Конец Света может не наступить?

Симон пожал плечами.

— А что тебе — Конец Света? Тебе сорок два года, и ты — женщина. Хочешь жить — живи. В самом лучшем случае твой первенец останется с тобой. В самом худшем — у тебя будут еще дети.

Елена замерла.

— Да-да, — закивал Симон. — Ни в одном из городов, которые мы видели, нет семьи, не терявшей детей. А сейчас, во время чумы, некоторые семьи вымирают целиком. Но люди не сдаются.

Он на мгновение задумался.

— Иногда мне кажется, что человечество заслуживает спасения уже за свою стойкость. Войны, мятежи, погромы, а они рожают детей, пашут землю и… продолжают жить.

На ее смуглых щеках вспыхнул румянец, и Симон вдруг подумал, что Елена и сейчас, несмотря на грубые, немного варварские черты лица, все еще красива.

— Я хочу попробовать, Симон…

Мартина понимала, чем рискует, но иного пути ей просто не оставили. Собственно только поэтому первой и главной жертвой императрицы-матери стал казначей империи.

— Где деньги империи, Филагриус?

— Все вложено в армию, императрица, — почтительно склонился казначей.

— Не все, — покачала головой Мартина, — кое-что мне проверявший тебя Костас перед смертью рассказал.

Казначей побледнел и отвел глаза в сторону.

— Буду честна с тобой, Филагриус, — перешла к делу Мартина, — выбор у тебя есть, но этот выбор невелик, и это в любом случае монастырь.

— Как монастырь? — обомлел казначей, — ты же сказала, у меня есть какой-то выбор!

— Верно, — кивнул Мартина. — Уйти в монастырь без волос на голове или без уда в штанах.

Казначей медленно опустился на колени.

— У меня нет денег, — выдавил он. — Пощади.

— Нет, — мотнула головой Мартина, — никто не пощадит ни меня, ни моих детей, если наша семья потеряет власть. Мой выбор еще меньше твоего. Ты это знаешь.

Понятно, что деньги нашлись. На взятки своим крупнейшим полководцам и на откупные аравитянам их кое-как хватало. А едва Мартина передала деньги вызванному из ссылки отощавшему и какому-то одичавшему патриарху Пирру с поручением любой ценой добиться понимания с военной аристократией и мира с Амром, из Италии приехал ее братец.

— Зачем ты отдаешь свои последние деньги, Мартина? — болезненно поморщился кастрат. — Ты могла просто победить!

— Даже Костас не мог просто победить, — отрезала она, — лучшее, что он мог сделать, так это удержаться. Ошибки, совершенные им, фатальны. А меня любят еще меньше, чем моего пасынка. И ты это знаешь.