— Но у тебя же наверняка есть брат? Или племянник? Пусть он за тебя порадеет. Смилуйся, Абу Кир…

Члены прибывшей из Кархедона церковной комиссии, к которой был приписан Симон, лишь переглядывалась.

— Ну, и как тут нормальному мужику устоять? — пихал его в бок дьякон, — хорошо еще, что этот — кастрат, а то бы точно в грех ввели.

Симон слушал и улыбался; уж он-то знал, что за этим стоит. Крещеные лишь в третьем или четвертом поколении, крестьяне, по сути, еще варвары, и не думали забывать о мстительности старых племенных богов.

— Каждый проливший кровь рода — кровный враг, — давным-давно объяснил ему уже тогда старый Аббас, очень даже неглупый людоед, — и оскорбленные духи племени будут преследовать его, пока не уничтожат.

— Даже если это кровь девственницы? — удивился Симон, тогда еще совсем юнец.

— Особенно, — кивнул Аббас. — Красные[11] люди — глупые люди, если не понимают, зачем им девочек подкладывают. А проходит год-два, и нет человека! Или в бою погиб, или утонул. У нас это все знают.

Вот и в Испании чуть менее дикие, чем этот людоед, монастырские крестьяне, по сути, беззастенчиво перекладывали опасность на своего нового господина, и в этом был резон: если настоятель — сильный колдун, духи отступят. А если слабый… что ж, туда ему и дорога.

Симон улыбнулся: Ойкумена была полна подобных традиций. Даже у египтян и греков еще недавно каждый первенец — во избежание падения кровного проклятия на жениха — зачинался в храме, а потому и считался божьим ребенком — что Тесей, что Ахилл, что Александр Великий[12]. Почти всех их после рождения оставляли жить и воспитываться в храмах, некоторых кастрировали, и большинство так и шло по жреческой линии. А куда еще податься потомству какого-нибудь Анубиса или Посейдона?

Понятно, что там, где христианские церкви одерживали верх, они первым делом сталкивались со всем этим наследием язычества. И вот изменить его чаще всего оказывалось невозможным, и монахи не без удовольствия прокалывали девчонок, а первенцев либо отправляли на монастырские поля, либо кастрировали и продавали в Геную и Венецию — для церковных[13] хоров. Спрос был огромный.

Понятно, что говорить об этом на Соборе смысла не было; делегаты съехались со всей Ойкумены вовсе не для того, чтобы обсуждать ересь черного колдуна Аббаса или происхождение греческих героев. Здесь решался вопрос о власти.

— Да, не могу я этого не делать! — раненым зверем рычал Софроний. — Если я откажусь, люди подумают, что я струсил! Языческих бесов испугался!

— Тише-тише! — висли на плечах могучего епископа братья, но диспут снова застрял на том же месте, что и всегда.

— Они скажут, Софроний слабак! — почти рыдал епископ. — Они скажут, Спаситель никого не может защитить! Даже такого, как я! Самого верного раба!

«Пора», — понял Симон и, привлекая внимание, поднял руку.

Ираклий прибыл на Собор вслед за Симоном и чуть раньше, чем должен был приехать Патриарх, и наблюдал за ходом диспута из-за занавеси. По сути, все эти священники были куклами в руках главных игроков, и об истинной цели дискуссии знали от силы пять-шесть человек. И, само собой, эта цель заключалась вовсе не в сокращении греховной практики и даже не в постоянном конфликте «меринов» и «жеребцов». Все упиралось в острое нежелание самостоятельных Церквей входить в Унию с дружественными Ираклию патриархатами. А если заглянуть еще глубже, то все упиралось в деньги и власть.

Поднявшиеся на случившейся двадцать восемь лет назад катастрофе купцы Генуи и Венеции отчаянно боялись поглощения все еще могучим Кархедоном. И уж они-то понимали: одно дело платить церковную десятину в константинопольский патриархат — считай, в бездонный карман семьи патриарха Пирра, и совсем другое — своему епископу, особенно если сунуть на это местечко сводного брата. И уж тем более, разные вещи: исповедаться своему священнику или императорскому, — одно неверное слово, и окажешься в подвале имперского дознавателя. Нанятые этими купцами люди и раздули теософскую дискуссию о числе природ во Христе. И от этого отвлеченного вопроса, как от корня зла, каждый год прорастали все новые противоречия, некогда единая идеями Церковь дробилась, а в воздухе сгущалось предчувствие крупного передела.

Для Ираклия это было крайне опасно, — напоминавшая лоскутное одеяло Византия еле держалась, — как на нитках. Поэтому он и предложил вниманию отцов Церквей «Экстезис» — декрет, могущий объединить епископаты Ойкумены в один мощный кулак. Но поднимать этот вопрос на Соборе было еще рано.

«Надеюсь, ты это понимаешь…» — усмехнулся Ираклий, глядя на возвышающегося над делегатами Симона, и консультант вдруг обернулся в сторону занавеси и поймал взгляд императора — глаза в глаза.

— О, Господи! — отшатнулся Ираклий. — Спаси и сохрани!

Пытаться убить такого человека, — даже из-за Елены, — было бы истинным безумием.

Симон понимал, что привязывать нынешний диспут к еще не состоявшейся Унии рано, а потому начал с простых и понятных вещей.

— Кем родится зачатый от монаха? — в лоб спросил он Кифу, наиболее опасного оппонента.

— Рабом Церкви, — пожал плечами тот и насторожился, — а к чему ты клонишь?

Симон широко, щедро улыбнулся.

— Не к тому, что Церкви нужны деньги и рабы; не к тому. Просто нашими рабами всегда становятся первенцы — самые старшие среди братьев и сестер. И значит, самые уважаемые среди своих ровесников.

Он бросил ободряющий взгляд на епископа Этрурии.

— Подтверди, Софроний.

Епископ сурово кивнул.

— Тех монахов, что от меня, в каждой деревне, как почетных гостей, встречают.

Знающие, что у Софрония детей, что звезд на небе, делегаты оживились. Но уже понявший, куда его загоняют, Кифа вскинулся.

— Церкви не нужен авторитет ценой грехопадения священнослужителей!

Симон развел руками.

— Крестьяне все равно найдут того, кто будет это делать. Как думаешь, Кифа, кто станет девушек «прокалывать», если Софроний в сторону отойдет?

Кифа замер, а епископ Этрурии горько усмехнулся.

— А что тут думать? Я и так знаю: колдун местный! Он не менее родовит, чем я.

Симон кивнул.

— А значит, чьих детей в каждой деревне будут встречать, как почетных гостей? Посейдоновых?

Делегаты раскрыли рты, да так и замерли. Они и не подозревали, что этот теософский вопрос о грехе настолько опасен. И тогда в наступившей тишине прозвучало главное:

— И выходит так, что не участвующие в дефлорации священники-кастраты заведомо отдают всех первенцев Сатане.

Ираклий был потрясен. Нанятый за деньги Симон не только напрочь обошел вопрос о непопулярном «Экстезисе», но и нашел самое уязвимое место каждого делегата — страх утратить персональное влияние на крестьян. Ну, и лишенным главного козыря кастратам удар был нанесен преизрядный.

— Ай, да умница… — покачал он головой, — ай, да амхарец…

Собственно, уже Никейский Собор ограничил участие кастратов в строительстве Церкви, но так внятно суть проблемы была изложена впервые.

«Нет, его нельзя убивать, — даже из-за Елены».

Ираклий сразу же послал в Александрию по-настоящему надежного человека — Ахилла, спасенного им от Фоки старого грека без ушей, носа и языка. И если Ахилл привезет спрятанную солдатом у родни монашку до того, как кто-нибудь что-нибудь сообразит, все может обойтись. Теперь Ираклий сожалел даже о том, что приказал устранить судью и начальника почты.

«Собственно, и Симон, уже никогда ни о чем не узнает…»

Этот умелец честно работал за деньги, а к тому времени, когда он завершит серию диспутов с Кифой, птичка по имени Елена будет снова в своей клетке. Надо просто держать последнего свидетеля под контролем.