Рядом что-то спросили, и Ираклий вздрогнул и вернулся в реальность.

— Ваша супруга спрашивает, ты действительно такой умный, как говорят люди? — перевел толмач.

Ираклий повернулся к юной супруге. Эта упрямо сдвинувшая густые брови, едва ставшая его женой девочка уже пыталась оставить последнее слово за собой.

— Я еще умнее, чем говорят люди. Уж, поверь.

Если честно, иногда он завидовал простоте и цельности таких людей, как Фока. Тиран запросто нарушал слово и сдирал кожу с бывших союзников, нимало не заботясь о том, как все это будут разгребать его преемники — лет через двадцать. Ираклий так не мог — просто потому, что понимал, чем это обернется. Раньше или позже.

На тот момент отдать Абу Касиму принцессу Марию в жены было единственно верным решением. Пришедший путем переворота Ираклий нигде не был принят, как законный император, и чтобы убедить соседей в том, что от него не исходит угрозы, приходилось уступать многое. Теперь это оборачивалось неудобствами, и он просто обязан был дождаться момента, когда аравитяне пересекут хотя бы одну обозначенную Ираклиевыми столбами границу. Только это создавало повод для ответного удара по морским крепостям агрессора и ввода войск на прилегающие к Проливу территории.

Ему протянули тесаную из дерева чарку с молоком и кровью, Ираклий принял, сдвинул чарку с женой — так, чтобы смесь обоюдно переплеснулась, и вдруг подумал о Елене.

«А может, попробовать?»

Патриарх Пирр принял бы такой политический брак столь же молча, как сейчас принимает он бесчисленные браки Ираклия с варварскими принцессами. Так что, вздумай Ираклий использовать это оружие, можно было бы уже не считаться ни с Марией, ни с Сафией, ни с родственниками собственной жены Мартины. Он вообще мог бы ни с кем не считаться. Однако кто как не Ираклий понимал, насколько опасно вытаскивать оружие первым.

Витающая в воздухе угроза ощущалась все сильнее, и когда солнце встало, а молодые сели за свадебное пиршество, Симон уже вконец извелся. Он все никак не мог отделаться от мыслей о какой-то игре — там, в канцелярии, у Ираклия и Пирра. Симон помнил: они не ждали, что приведут именно его. Просто им нужен был некий монах, принявший исповедь у рассеченного солдата.

«А потом Ираклий сделал все, чтобы я не остался в Кархедоне. Зачем?»

Симон бывал свидетелем сотен таких тайн — малых и больших, и выкидывал их из головы сразу же. Иначе Господь давно разглядел бы его среди «листвы». Однако вчера кое-что изменилось.

«Неужели это был знак?»

Симон не видел Елены уже двадцать восемь лет. Нет, он не надеялся найти Ее, просто потому, что знал: надежда — худшая неволя для духа. Однако все двадцать восемь лет он размеренно ходил по одному и тому же маршруту «Кархедон-Пентаполис-Египет», оплачивал работу агентуры, кропотливо собирал слухи и байки и внимательно отслеживал знамения.

«А если это и было знамение? Или даже еще хуже — указание?»

Имя на желтой папирусной четвертушке было то самое, хотя понятно, что это была совсем не та Елена. Будь это Она, и знай об этом император, Симон был бы уже убит.

«И все-таки Ираклий выглядел странно… — вернулся мыслями на сутки назад Симон, — да и вывезли меня сюда по слишком уж пустяшному поводу…»

И когда все это собралось вместе, он принял решение, незаметно выбрался за пределы становища и двинулся назад, в Кархедон. Нет, Симон даже не смел надеяться; он просто собирался проверить все до конца.

Менее всего Кифа любил мирское и суетное. Именно поэтому он изучил Писания лучше, чем кто-либо вокруг. По той же причине он довольно рано стал думать своей головой, а двадцать восемь лет назад вдруг осознал, что превзошел глубиной мысли даже своего учителя. Пожалуй, Кифа не прорвался на самый верх иерархии Церкви лишь потому, что не был зачат в монастыре; он, увы, был самым обычным кастратом, негодной к пению в хоре выбраковкой.

Можно было сказать, что ему еще повезло. Да, после кастрации мальчиков сажали в теплый навоз, но, несмотря на эту целительную меру, выживали от силы двое из десяти. Кифа выжил.

Понятно, что не все выжившие имели достаточно голоса и слуха, чтобы попасть в церковный хор; восьмерых из десяти ждали гаремы и элитные бордели. Кифа и слух, и голос имел.

Ясно, что и это не все: чтобы стать настоящим церковным певцом, только слуха и голоса не достаточно. Нужны амбиции, характер и сильное дыхание. У Кифы были и амбиции, и характер. Лишь поэтому, когда стало ясно, что грудь у него слабая, и настоящим певцом ему не стать, он не только остался в Церкви Митры[29], но еще и выучился грамоте.

А потом наступил день, когда Кифа понял, что так и будет на посылках всю жизнь, — если чего-либо не изменит. В тот же день он из Церкви и ушел. Да, было голодно. Да, бывало совсем плохо. Но затем он встретил учителя и понял главное: хочешь чего-нибудь добиться, стань первым. Так уж устроена жизнь: наездник-чемпион обгоняет своих соперников на какие-то почти неуловимые для глаза мгновения, но именно ему, самому первому достаются и почести, и призы, и внимание женщин. Церкви были устроены точно так же. Стать первым в маленькой группке учителя было сложно, и Кифа, уже состоявшимся, зрелым человеком пришел в Церковь Христову, — чтобы начать все с нуля.

Это было верным решением. Да, Кифа все еще оставался мальчиком на посылках, но он и двигался вверх — быстро и неотвратимо. Он уже знал, как это делается. Вот и теперь, дождавшись, когда император и Симон уедут, Кифа первым делом попытался пройти на монастырскую кухню и признал, что такой же трюк, как тогда, с Анастасием, не удастся. Здесь его, невзирая на высокий статус, не пустили даже на порог. Тогда он попытался найти знакомых поваров, но, как оказалось, тех казнили за пару месяцев до начала Собора.

— Они страшно умирали, Кифа, — качал головой мойщик посуды, — сам должен понять: отравителю быстрой смерти ждать не приходится.

Кифа понимал.

Тогда он тщательно изучил все подходы к кельям, заглянул к эконому храма, поболтал, между делом полистал книгу регистрации делегатов и увидел, что имени Симона там нет — вообще.

— А что… Симона разместили не вместе со всеми? — удивился он.

— Нет, — мотнул головой эконом, — Секретарь сказал, Симон, когда от варваров вернется, во дворце экзарха остановится, старого Ираклия лечить по вечерам будет.

Кифа мысленно охнул: это был полный провал. И лишь поразмыслив около часа в теньке, он сообразил, какой уникальный шанс ему выпал: Симона можно было убить прямо у варваров!

Он тут же нашел давно работающих на него братьев-близнецов, объяснил суть задания, показал отлично исполненный — с нескольких ракурсов — рисованный углем портрет Симона и тщательно объяснил главное:

— Близко не подходить, в глаза не смотреть, а лучше вообще о нем не думать.

— А как же тогда… — начал один из братьев.

— На расстоянии. Лучше всего из лука. И лучше если один из вас будет подстраховывать второго. А еще лучше, если какого-нибудь варвара в убийстве обвинят. Не вам объяснять, как это делается.

Братья переглянулись.

— Сложновато… но за такие деньги… сделаем.

Кифа кивнул, еще раз объяснил, как безопаснее подойти к жертве, сосредоточился, придал братьям побольше решимости, а заодно заложил в их головы небольшой сюрприз — так, на всякий случай.

— Будут допрашивать, скажете, что вас послал Ираклий.

А едва он отправил братьев заниматься своим делом, и вернулся в снятый на время Собора дом, прибыл гонец. Кифа вскрыл печать, развернул свиток, и внутри у него все зашлось. Его агент в Элефантине сообщал, что имперский наместник только что беспрепятственно пропустил в Египет войско аравитян.

Кифа жестом отправил гонца на кухню и без сил опустился прямо на пол. Он знал, что наместник останется верен присяге, даже если его рассечь пополам, и это означало, что Ираклий уже начал игру за последний невизантийский пролив.