Предчувствия его не обманули. Сообщая по обыкновению в Тифлис о своем перемещении, он впервые напишет брату о безобразиях, имеющих место в войсках глубоко уважаемой и любимой им русской армии. Правда, пишет он только о своем полку, но скоро жизнь заставит его относиться критически к службе вообще.
«Сегодня в семь с половиной часов вечера отправляются два батальона, в том числе и второй, а в половине одиннадцатого — остальные два. Завтра в том же порядке перевозится Серпуховской полк. Я говорю о том же порядке только в смысле времени отправления и способа эшелонирования, ибо во всем остальном трудно предположить, что нашелся полк, сумевший опередить наш в степени образцового беспорядка. Осенью прошлого года мне пришлось руководить посадкой целой дивизии с обозом, но не пришлось видеть и сотой доли той бестолковщины, которая замечается здесь при посадке одного лишь полка: на вокзале от беспорядочного сваливания в кучи вещей разных рот за отсутствием общего распорядителя — настоящий хаос, в котором десятки людей, оторванных от рот, толкутся бесплодно и только приучаются к беспорядку; в ротах в день выступления центростремительно собираются каптенармусы для получения сапожного товара, который, разумеется, при таких обстоятельствах не приходится долго рассматривать, а прямо совать в ранцы людей; с той же стремительной неожиданностью господам офицерам в самый последний день выступления, то есть сегодня, объявляется, что вещи должны быть сданы к 10 часам утра на вокзал и т. п.
По случаю выступления в лагеря разрешают выдавать жалованье в Минске, чтобы дать покончить офицерам счеты с городом; но тут опять, как бы для того чтобы наполовину нейтрализовать действие этой меры, жалованье это приказано выдать сегодня, то есть за несколько часов до посадки, когда офицеру, в особенности долго здесь живущему, и без того приходится обратить внимание на многое: понятно, что о заблаговременной закупке необходимых вещей при этом нечего и думать…»
На следующий день с первыми лучами солнца батальон прибыл в Бобруйск.
Лагерь понравился Кондратенко удобством расположения и красотой окружающей природы. Впереди стройной линии палаток примерно на две версты тянулся абсолютно ровный, покрытый дерном плац — отличное место для проведения фронтовых занятий и тренировок в стрельбе. Стрельбищные валы располагались тут же. Далеко за плацем виднелась группа небольших строений, так называемый Березинский форштадт. За солдатскими палатками трех полков — 119, 120, 121-го — и артиллерии росли в несколько рядов липы. Среди лип — офицерские столовые, домики командиров полков и офицеров. За рощицей, по правому берегу небольшой речушки Бобруйки, шла линия солдатских кухонь, цейхгаузов, других хозяйственных построек. Еще дальше виднелись силуэты бобруйских домишек и церквей.
Жизнь в лагере быстро вошла в колею. Кондратенко первым в полку провел ротные учения и разработал план дальнейшей подготовки солдат, унтер-офицеров и офицеров. Через неделю распространились слухи о ненормальном капитане Коломенского полка, который решил превратить лагерь, предназначенный, по общему мнению, для отдыха, в подобие учебного полигона. Офицеры скуки ради стали вечерами наведываться в уютный кондратенковский домик, чтобы познакомиться с чудаком. Роман Исидорович не обращал внимания на любопытных, а Ударову, который жил вместе с другом, незваные гости вскоре надоели, и он стал их выкуривать на американский манер. Для этого убрал из домика почти все стулья и поднял ножки кроватей на такую высоту, чтобы посетители не могли на них садиться. Уловка возымела действие. Наплыв гостей заметно снизился.
Кондратенко считали заучившимся выскочкой, и только его доброта, почти детская наивность и открытость удерживали многих от разрыва с ним. Офицеры были в большинстве своем самовлюбленные, невоспитанные и плохо образованные представители военной аристократии. Смысл их жизни составляли верноподданнические разглагольствования, ношение военной формы и регулярное посещение злачных мест Бобруйска. Таких офицеров было больше, чем тех, кто, как Ударов, видели в Кондратенко настоящего военного, грамотного командира, болеющего душой за армию. Командир полка тоже занял по отношению к инициативному офицеру почти враждебную позицию: слишком деловые офицеры мешали ему вести спокойную дачную жизнь. Кондратенко же продолжал усердно трудиться, не забывая делиться своими мыслями с братом.
«На этой неделе, — писал он в Тифлис, — я провел пять уставных ротных учений и доволен пока достигнутым результатом. Точно так же не могу особенно пожаловаться на стрельбу — эту важнейшую отрасль военного образования солдат в военное время. Эта отрасль важна, между прочим, и для мирного времени, в смысле данных для оценки успешности командования ротой, которую нельзя оценивать по личному произволу и фантазии, а приходится прямо опираться на цифры, именно на процент попавших пуль. Вот почему, помимо строевого, я на этот предмет обратил серьезное внимание, так как, к сожалению, приходится убеждаться, что ко мне не вполне беспристрастно относятся даже мои сотоварищи по службе и полку. Конечно, это меня тревожит, но с тем большей требовательностью мне приходится относиться к самому себе».
Отношения с командиром полка становились все хуже и хуже. Полковник Цитович не пользовался в полку особым уважением. Слабый, безвольный человек, он, однако, любил показать свою власть перед подчиненными. С офицерами разговаривал грубо, солдат презирал. Командовал полком он весьма странно: на зимних квартирах под прямым руководством и при непосредственном участии жены, летом, в лагерях, лучшим советчиком его был личный повар, недалекий и весьма ограниченный субъект. Офицеры не любили полковника, за глаза дразнили, сочиняли про него анекдоты. Повара ненавидели, но старались не перечить ему, а многие даже пытались заручиться покровительством этого ничтожного человека.
Роман Исидорович всегда осторожно подходил к оценке людей, особенно своих командиров. Он упорно отказывался верить слухам, в душе побаиваясь очередного разочарования.
Но жизнь скоро столкнула его с этим человеком. Еще в Минске он задержал на улице полкового музыканта за неотдание чести. Тот попытался скрыться. Кондратенко удержал его. Музыкант вел себя вызывающе нагло. Тогда же Роман Исидорович просил полкового адъютанта арестовать наглеца. Тот несколько замялся, объясняя это тем, что музыкант — приятель командирского повара и потому так развязен. Но в лагере все-таки арестовал его. Однако не прошло и получаса, как Кондратенко был вызван к полковому командиру. Цитович в грубой форме потребовал отменить приказание Кондратенко. Только твердостью и спокойствием удалось Роману Исидоровичу оставить свое распоряжение в силе.
Плохие отношения с Цитовичем огорчали еще и потому, что Кондратенко рассчитывал организовать в ротах школы обучения солдат грамоте, а без разрешения командира полка сделать это было невозможно. Близко общаясь с солдатами на занятиях, он не уставал удивляться их природному уму и смекалке. Из многих могли бы развиться настоящие таланты, полезные не только армии, но и вообще государству. Мешала почти поголовная неграмотность. Обучение облегчило бы и подготовку унтер-офицеров.
К большому удивлению Кондратенко, командование ничего предосудительного в его предложении не нашло, хотя и не пошло навстречу. Большинство офицеров приняли новшество в штыки, и только в роте Кондратенко школа работала исправно. Роман Исидорович спешил поделиться радостью с братом:
«Сегодня праздник, а потому с оставшимися людьми я занялся грамотностью в ротной школе, о которой не знаю, писал ли тебе. Дело в том, что, пользуясь отпущенной мне, как командиру роты, офицерской палаткой и любезностью завхоза, давшего лес на постройку столов и скамеек, я устроил палатку для занятий с теми из молодых, призыва 1887 года, которые сами вызовутся заниматься.
Затея эта, обещавшая высоко поднять дело в учебной команде, в которую для приготовления к унтер-офицерскому званию будут поступать уже люди грамотные, была довольно равнодушно встречена полковым командиром, узнавшим о ней при осмотре палаток, но, наоборот, встретила самый живой и радушный отклик среди молодых солдат моей роты. Сегодня проходило мое первое занятие с ними, и, кроме напряженного внимания и старания, я не видел ничего.