Через сорок лет он скажет мне: «Знаешь, в 1956 г., потеряв работу в Европе, я просто поплыл по течению, как в свое время в Барранкилье. Я мог бы легко что-то найти, устроился бы в какую-нибудь газету, но я просто плыл по течению — два года. Пока, конечно, не остановился и не вернулся к своим делам. Но большую часть времени я просто шел на поводу у своих чувств, жил своим внутренним миром, своими впечатлениями. Я создал для себя собственный мир. Большинство латиноамериканцев, попадая в Европу, „набираются“ культуры, но это не мой случай»[597].

12

Венесуэла и Колумбия: рождение Великой Мамы

1958–1959

23 декабря 1957 г., через неделю после получения телеграммы из Каракаса, взволнованный, полный надежд Гарсиа Маркес приземлился в венесуэльском аэропорту Майкетиа. Он добирался через Лиссабон, где шел снег, потом из Европы летел аж до Парамарибо (Суринам), где стояла удушающая жара и пахло гуайявой — ароматом его детства[598]. На нем были синие джинсы и коричневая нейлоновая рубашка, купленная на распродаже на бульваре Сен-Мишель (он стирал ее каждый вечер). Остальные свои пожитки он нес в картонном чемодане, заполненном главным образом рукописями повести «Полковнику никто не пишет», новых рассказов, над которыми он начал работать в Лондоне, и все еще безымянного «Недоброго часа». По воспоминаниям Мендосы, в сопровождении своей сестры Соледад он встретил друга примерно в пять часов вечера, провел для него короткую экскурсию по центральной части Каракаса, а затем отвез в красивый пригород Сан-Бернардино и поселил в пансионе, который держали итальянские иммигранты.

До той поры, кроме Колумбии, Маркес не был ни в одной другой стране Латинской Америки. В те годы в Каракасе проживало примерно полтора миллиона человек. Когда Мендоса вез его из аэропорта в своем белом с открытым верхом спортивном автомобиле марки MG, Гарсиа Маркес спросил у него и Соледад, где же находится город. Тогда венесуэльская столица представляла собой вытянутую хаотичную городскую ленту с преобладанием автотранспорта, отливающую белизной на фоне зеленых предгорий и розовато-лиловой вершины Авила. Казалось, это североамериканский город в тропиках. Венесуэла уже не впервые находилась в тисках жестокой военной диктатуры. В сущности, родина великого освободителя Симона Боливара почти не знала, что такое парламентская демократия. Дородный генерал Маркос Перес Хименес, находившийся у власти вот уже шесть долгих лет, был авторитарным правителем, но на основе нефтяной промышленности он инициировал промышленный бум, что позволило развернуть широкомасштабное строительство жилых зданий и автомагистралей, — такого еще не знала ни одна страна Латинской Америки[599].

Владелец Momento Карлос Рамирес Макгрегор, прозванный сотрудниками журнала «психом» (el loco), был худ, лыс и, как утверждал Мендоса, подвержен приступам истерии. Носил он мятые белые тропические костюмы и почти никогда не снимал темных очков, которые тогда были на пике популярности в Латинской Америке, где преобладали страны с военными диктатурами. В то первое утро он даже не ответил на приветствие Гарсиа Маркеса. Возможно, как в свое время в El Espectador Гильермо Кано, он не мог соотнести представшего перед ним на вид вульгарного костлявого человека с тем образом, что нарисовал ему Мендоса, охарактеризовавший Маркеса как выдающегося писателя и журналиста, который за два с половиной года, проведенные в Европе, вдвойне подтвердил свою и без того уже прочную репутацию.

Гарсиа Маркес не утратил присутствия духа. Позже, описывая свой каракасский период, он скажет, что тогда был «счастлив и без документов» (этими словами будет озаглавлен сборник статей, которые он там напишет), хотя ощущение легкости и непринужденности пришло к нему не сразу. После сумрачной сдержанности Европы венесуэльцы показались ему несколько навязчивыми людьми. Но при всем при этом атмосфера в Каркасе, пусть и излишне шумная и радушная, напоминала яркую безыскусную жизнь тропиков, которой отличалась Барранкилья, за одним лишь выгодным исключением: Каракас был столичным городом пока еще незнакомой ему карибской страны.

Гарсиа Маркес и Мендоса, довольные, что они снова вместе, встречали Рождество и Новый год в доме еще одной сестры Плинио — Эльвиры. Габо, почти весь последний год проведший в одиночестве, а во время своего короткого пребывания в Лондоне и вовсе живший в полной изоляции, радовался, что у него появилась аудитория, с которой он мог делиться — хотя порой слушали его неохотно — своими нескончаемыми идеями новых рассказов, коих у него заметно прибавилось с тех пор, как он познакомился с «Чинечиттой» и киносценариями Дзаваттини. Мендоса, у которого были постоянное жилье и постоянный источник заработка и не имевший прежде возможности наблюдать жизнь Гарсиа Маркеса, вскоре с удивлением обнаружил, что его друг умудряется совмещать напряженную работу в редакции с совершенно другой жизнью. «Где бы он ни был, я видел, что он не перестает скрытно трудиться как прозаик. Как только он не ухищрялся, чтобы иметь возможность продолжить работу над своими книгами! Даже я оказался причастен к той странной шизофрении романиста, который умудряется изо дня в день жить со своими персонажами, будто они ведут самостоятельное существование. Прежде чем написать какую-то главу, он рассказывал ее мне»[600].

Маркес еще и недели не прожил в Каракасе, как произошло самое важное и незабываемое событие за все время его пребывания в Венесуэле. 15 декабря, за несколько дней до того, как он прилетел из Лондона в венесуэльскую столицу, народным голосованием, результаты которого были нагло подтасованы, Перес Хименес был избран президентом на новый срок. 1 января 1958 г., после того как был сдан в печать специальный выпуск журнала и шумно отпразднован Новый год, Гарсиа Маркес, Мендоса и его сестры решили пойти на пляж. Но, когда все взяли полотенца и купальники, Гарсиа Маркеса одолело дурное предчувствие — столь типичное явление в его семье и в его художественной прозе, не говоря уже про его собственную непредсказуемую жизнь. Он сказал Плинио: «Черт, не могу отделаться от чувства, что должно случиться что-то нехорошее» — и мрачно добавил, что им всем следует быть осторожными. Несколькими минутами позже они все стояли у окна, наблюдая, как над крышами города проносятся бомбардировщики, и слушая автоматные очереди. И тут к дому подъехала припозднившаяся Соледад Мендоса и прямо с улицы крикнула им, что авиабаза ВВС в Маракае[601] подняла мятеж и бомбит президентский дворец Мирафлорес. Все кинулись на крышу, чтобы посмотреть на это зрелище[602].

Мятеж подавили, но Каракас был ввергнут в пучину беспорядков. Следующие три недели в столице царили смятение, заговоры и репрессии. Начиная с 10 января, после многих лет террора и страха толпы демонстрантов по всему городу стали устраивать акции протеста, бросая вызов полиции. В один прекрасный день, после обеда, когда обоих колумбийцев не было в редакции Momento, туда нагрянула Национальная служба безопасности. Всех, кто в тот момент находился в редакции, арестовали и увезли в главное управление. Директор газеты тогда был в Нью-Йорке, и Мендоса с Гарсиа Маркесом до комендантского часа колесили в белом MG по терзаемому кризисом городу, избегая ареста и собирая материал. 22 января, в преддверии всеобщей политической забастовки, организованной находившимися в Нью-Йорке лидерами Демократических партий, объединившихся в Патриотическую хунту перестала работать вся венесуэльская пресса. В ту ночь напряженность достигла своего апогея. Двое друзей всю ночь бодрствовали в доме Мендосы, слушая радио. В три часа утра они услышали рев моторов самолета, взмывающего ввысь над крышами города, и увидели огни воздушного судна Переса Хименеса, уносящего его в изгнание в Санто-Доминго. Взволнованный народ высыпал на улицы, отмечая радостную весть. Гудение клаксонов не утихало до рассвета[603].