Одно несомненно: Гарсиа Маркес жил в Париже полтора года на деньги, вырученные от продажи авиабилета, случайные подачки от друзей и свои скудные сбережения и средств на возвращение в Колумбию у него не было. Правда, теперь он говорил по-французски, хорошо знал Париж и имел друзей и знакомых в числе которых были один-два француза, латиноамериканцы из разных стран и несколько арабов. Да и самого Маркеса частенько принимали за араба — ведь в то время разворачивался не только Суэцкий кризис, но еще и алжирский конфликт, — и его не раз забирали в полицию во время регулярно устраиваемых облав.

В ту ночь Гарсиа Маркес обзавелся новым другом. Это был Ахмед Теббаль, врач по профессии. Он изложил Маркесу точку зрения алжирцев на алжирский конфликт и даже несколько раз привлекал его к участию в подрывной деятельности на стороне алжирских революционеров[540]. Однако материальное положение Маркеса с каждым днем ухудшалось. Однажды темной ночью он увидел человека, идущего по мосту Сен-Мишель.

Позже, рассказывая о той поре своей жизни, Маркес заявит: «Я тоже знаю, что значит ждать почты, голодать и нищенствовать: именно так я закончил „Полковнику никто не пишет“ в Париже. Он частичка меня, такой же»[542].

Примерно в это время Эрнан Вьеко, человек куда более состоятельный — именно он взял на себя заботу о Тачии после того, как у нее случился выкидыш, — решил большинство проблем Гарсиа Маркеса, одолжив ему 120 000 франков — сумму, которую тот должен был заплатить мадам Лакруа за проживание в отеле «Фландр». Как-то ночью, возвращаясь с вечеринки, пьяный, но, разумеется, не в стельку, Вьеко сказал Гарсиа Маркесу, что им нужно поговорить по душам. Он спросил, сколько Маркес задолжал за гостиницу, но последний отказался обсуждать этот вопрос. Одна из причин, по которой люди часто помогали ему в молодости, заключалась в том, что он никогда никому не жаловался на свою судьбу и ни у кого не просил помощи. В конце концов после пьяной перепалки Вьеко вытащил авторучку, на крыше какого-то припаркованного автомобиля выписал чек и сунул его в карман пальто друга. 120 000 франков равнялись примерно 300 долларам — солидная сумма по тем временам. Гарсиа Маркеса захлестнули чувства благодарности и униженности[543]. Когда он принес деньги мадам Лакруа, та в свою очередь тоже покраснела от смущения — как-никак это был Париж, родина богемы, бедных художников — и сбивчиво произнесла: «Нет-нет, месье, это слишком много. Лучше заплатите сейчас половину, а вторую как-нибудь потом».

Гарсиа Маркес пережил зиму. Отцом он не стал. Его не заарканила европейская Цирцея. В Колумбии его по-прежнему ждала Мерседес. Как-то ясным днем в начале 1957 г. он увидел на улице своего кумира Эрнеста Хемингуэя. Тот шел со своей женой Мэри Уэлш по бульвару Сен-Мишель в направлении Люксембургского сада. На нем были старые джинсы, короткая прямая куртка и бейсболка. Взволнованный Гарсиа Маркес из робости побоялся к нему приблизиться, но бездействовать тоже не мог и крикнул с другой стороны улицы: «Маэстро!» Великий писатель, чья повесть о старике, море и большой рыбе послужила для Маркеса одним из источников вдохновения для создания его недавно завершенной книги о старике, государственной пенсии и боевом петухе, поднял руку и крикнул в ответ «слегка дурашливым мальчишеским голосом»: «Adios, amogo!»[544]

11

За железным занавесом: Восточная Европа в эпоху холодной войны

1957

В первых числах мая 1957 г. Плинт Мендоса вместе с сестрой Соледад вернулся в Париж. Он нашел, что Гарсиа Маркес стал еще более тощ, жилист, более вынослив. «Его свитер на локтях протерся до дыр, туфли промокали, когда он шел по улице, скулы на свирепом арабском лице обозначились еще резче»[545]. Но Мендосу впечатлило, что его друг уже бегло изъясняется на французском и хорошо знает город и его проблемы. 11 мая, сидя вдвоем в знаменитом кафе «Дё Маго», они услышали, что Рохаса Пинилью свергли и отправили в изгнание — буквально через десять дней после того, как его осудила католическая церковь Колумбии. Власть захватила военная хунта из пяти человек, и друзья считали, что это не предвещает ничего хорошего.

И Гарсиа Маркес, и Мендоса придерживались левых взглядов и заблуждений, им не терпелось посетить Восточную Европу, интерес к которой подогревали поступавшие оттуда в минувшем году противоречивые сообщения, начавшиеся с новости об осуждении Хрущевым культа Сталина и закончившиеся известием о вводе советских войск в Венгрию. Они решили начать с Лейпцига, где целый год жил в изгнании на студенческую стипендию Луис Вильяр Борда. Мендоса, у которого была работа, приобрел на лето подержанный «Рено-4» и 18 июня повез жизнерадостную Соледад и мрачного Гарсиа Маркеса в Германию. Мчась по знаменитым немецким автобанам со скоростью 65 миль в час, они добрались сначала до Гейдельберга, потом до Франкфурта[546], откуда поехали в Восточную Германию. В своей первой статье о той другой Германии — и опять-таки ему придется долго ждать, прежде чем он решится опубликовать ее, — Маркес заявил, что железный занавес на самом деле представляет собой красно-белый деревянный шлагбаум. Троих друзей шокировали условия на границе, а также неряшливая форма и невежество пограничников, которые — возможно, этому и не стоит удивляться — с трудом записали название места рождения Гарсиа Маркеса. Ночью севшая за руль Соледад Мендоса повезла их в Веймар. Позавтракать они решили в одном из государственных ресторанов, и то, что они там увидели, тоже привело их в смятение. По словам Мендосы, выйдя из машины, Гарсиа Маркес потянулся, зевая, и сказал ему, перед тем как войти в ресторан: «Послушай, маэстро, мы должны все узнать об этом». — «О чем?» — «О социализме». Гарсиа Маркес вспоминал, что, когда он вошел в то непривлекательное заведение, у него было такое впечатление, будто он «очертя голову нырнул в реальность, к которой не был готов»[547]. Вокруг сидели человек сто немцев, ели на завтрак яичницу с ветчиной — блюдо, коим не стыдно было бы попотчевать царских особ, хотя сами они, понурые и озлобленные, выглядели как презренные попрошайки. В тот же вечер трое колумбийцев прибыли в Веймар, откуда на следующее утро отправились на экскурсию в находившийся поблизости концентрационный лагерь Бухенвальд. Гораздо позже Гарсиа Маркес заметит, что ему так и не удалось совместить в своем сознании реальность лагерей смерти с характером немцев, которые были «гостеприимны, как испанцы, и великодушны, как советские люди»[548].