Тачия была предприимчивой, притягательной, пытливой натурой, всегда стремилась узнать что-то новое. Она принадлежала к тому типу женщин, которые считались особенно привлекательными в период послевоенного экзистенциализма и — хотя сама она любила театр — в кинематографе «новой волны» (в Париже фильмы в традициях этого направления появятся в конце 1950-х гг.). Стройная, смуглая обитательница левобережья, она обычно одевалась в черное, носила стрижку под мальчика, которую вскоре введет в моду американская актриса Джин Сиберг, и была неимоверно энергична. Так получилось, что как раз в тот момент она была не у дел. Поскольку она была иностранкой, ее шансы добиться успеха на сцене французского театра фактически равнялись нулю, но о возвращении в Испанию она даже не помышляла. И не искала длительных эмоциональных привязанностей. Она пережила amour fou[516] у себя на родине и с тех пор ничто так сильно не трогало ее чувств и воображения. И вот теперь она рассказывала историю своей жизни этому невзрачному колумбийцу.

«Я бы сказала, что Габриэль с первого взгляда вызвал у меня неприязнь. Он казался деспотичным, высокомерным и в то же время робким — весьма непривлекательное сочетание. Мне нравились мужчины типа Джеймса Мейсона[517] — Блас был похож на него, — английские джентльмены, а не смазливые латины вроде Тайрона Пауэра[518]. Также я всегда предпочитала мужчин зрелого возраста, а Габриэлю было примерно столько же лет, сколько и мне. Он с ходу стал хвалиться своей работой — судя по всему, он считал себя журналистом, а не писателем. В десять наш общий друг покинул бар, а мы остались — беседовали, потом пошли бродить по улицам Парижа. Габриэль говорил ужасные вещи про французов… Но и французы позже отплатили ему той же монетой — не оценили его магический реализм, ибо по природе своей они слишком рациональны».

Тачия обнаружила, что, когда разговариваешь с этим язвительным колумбийцем, он открывается другой стороной. Появляется нечто особенное в его голосе, в уверенной улыбке, в том, как он рассказывает историю. У Гарсиа Маркеса с прямолинейной молодой испанкой завязались приятельские отношения, которые быстро переросли в близость. Пожалуй, классический пример. В следующем десятилетии самым знаменитым латиноамериканским романом станет произведение аргентинца Хулио Кортасара «Игра в классики», опубликованное в 1963 г. Это книга о латиноамериканском эмигранте, блуждающем по Парижу в 1950-х гг. в компании друзей из богемной среды — художников и интеллектуалов. Действие разворачивается главным образом в Латинском квартале. Главный герой — никчемный человек. Зовут его Оливейра. Он уже не молод, нигде не работает и не стремится найти работу. Он будет искать себя, свой мир. Вдохновляющей силой, музой его меланхолии станет для Оливейры молодая красавица Мага (Колдунья) — этакая хиппи avant la lettre[519]. У самого Кортасара такого романа никогда не было, а вот Маркес пережил нечто подобное. Прогулки, беседы — одно вело к другому. «Поначалу я не была расположена к Габриэлю, но постепенно прониклась к нему симпатией. У нас завязался роман. Через несколько недель, где-то в апреле наверно, мы стали регулярно встречаться. На первых порах Габриэлю хватало денег на то, чтобы угостить девушку бокалом вина, чашкой шоколада или сводить в кино. Потом его газету закрыли, и он остался ни с чем».

Спустя три недели после того, как Гарсиа Маркес познакомился с Тачией, в Боготе закрыли El Independiente — теперь почти на год, хотя он об этом знать не мог. Катастрофа для молодого человека, задавшегося целью покорить девушку. А руководство газеты, вместо того чтобы заплатить ему за отработанное время, прислало ему авиабилет в Колумбию. Получив билет, Гарсиа Маркес охнул, глубоко вздохнул и сдал его. Что им двигало? Стремление лучше узнать Европу, желание закончить новый роман или любовь? Он уже три месяца писал «Недобрый час» и намеревался продолжить над ним работу. Так что по многим причинам он не был готов покинуть Париж. В Боготе он почти не находил времени на то, чтобы воплощать в жизнь свои проекты, и теперь он снова закусил удила. Это было его собственное решение. Но он понимал, что ему придется туго. И потом была еще Тачия.

Сам я познакомился с Тачией Кинтана в Париже в марте 1993 г. Мы прошлись по тем же улицам, где она гуляла с Гарсиа Маркесом в середине 1950-х гг. Спустя полгода в доме Гарсиа Маркеса в Мехико я, набравшись смелости, спросил у него: «А что же Тачия?» В то время о ней знали всего несколько человек, а об их романе — еще меньше. Полагаю, Маркес надеялся, что эта информация пройдет мимо меня. Он вздохнул тяжело, как человек, глядящий на медленно открывающийся гроб, и произнес: «Да, было дело». — «Мы можем об этом поговорить?» — спросил я. «Нет», — ответил он. Именно тогда он впервые и сказал мне — с выражением лица, как у гробовщика, решительно захлопывающего крышку гроба, — что «у каждого человека три жизни: публичная, частная и тайная». Естественно, его публичная жизнь на всеобщем обозрении, мне нужно просто ее изучить иногда мне будет дозволен доступ в его личную жизнь, остальное о ней я должен додумать сам; что касается его тайной жизни — «Нет, никогда». Если о ней что-то где-то и сказано, намекнул Маркес, так это в его книгах. Я мог бы начать с них. «В любом случае не волнуйся. Я буду таким, каким ты меня представишь». Соответственно, чтобы получить представление о том, какой видел Тачию Кинтана Гарсиа Маркес в 1956 г. и после, нам придется покопаться в его книгах. Правда сама Тачия охотно рассказала мне о своем романе.

Вскоре после знакомства с Тачией колумбиец увидел, что хотя он и заметно продвинулся в работе над рождающимся в муках романом, но постепенно теряет нить повествования. Спустя много лет Маркес станет одним из самых «технически подкованных» профессиональных писателей, который всегда знает, что он хочет написать и как добиться желаемого эффекта. А в ту пору его творческой деятельности каждое его произведение, казалось, внезапно перетекало в другое, композиционное построение давалось с трудом, а первоначальный замысел не получал ожидаемого развития. Так было и теперь. Один из его второстепенных персонажей начал расти, приобретать самостоятельность и в итоге потребовал отдельного литературного окружения. Это был старый полковник, жесткий и одновременно не уверенный в себе человек, бежавший из Макондо, от запаха перезрелых бананов; пятьдесят лет он тщетно ждет пенсии, обещанной ему за участие в Тысячедневной войне. Задуманный роман, теперь отложенный в сторону, был дерзким, жестоким произведением; он требовал от писателя наглости и беспристрастного подхода, а его автор неожиданно для самого себя оказался во власти страсти и нужды — жил по собственному сценарию «Богемы».