Было ясно: что-то происходит и с самим Гарсиа Маркесом, и с его репутацией. Его отношения с сильными мира сего крепли — такие политические лидеры, как Кастро, Салинас и Перес, явно считали, что они в нем нуждаются гораздо больше, чем он в них, — но весь остальной мир начал замечать перемены, кое-где к нему стали относиться менее снисходительно. Гарсиа Маркес неожиданно столкнулся с нарастающим давлением: его критиковали за симпатии к Кастро и Кубе; в газетах появлялись необоснованные намеки на некие любовные интрижки; он чувствовал, что стареет; его мучил страх, что его популярность падает и что скоро он может лишиться и политического влияния. Посему он был склонен особенно остро реагировать на нападки и недружелюбную критику. Казалось, впервые он слегка растерялся. Колумбийские газеты писали и еще напишут, что слава ударила ему в голову, что он просто реагирует с высоты своего тщеславия, самовлюбленности и сверхчувствительности.

Но, конечно, все было гораздо сложнее. Дело в том, что игра в холодную войну, в которую Гарсиа Маркес играл лучше остальных, почти завершилась, хотя мало кто из обозревателей предвидел ее скорый конец — в ноябре 1989 г. Климат заметно изменился; маневры, которые предпринимал Гарсиа Маркес, стали менее уверенными, уравновешенными. Журналисты это интуитивно чувствовали, хотя сами, возможно, не видели будущее так ясно, как он, и, разумеется, реагировали на меняющуюся атмосферу.

Роман Гарсиа Маркеса о Боливаре, самом значимом политике в истории Латинской Америки, вызвал огромный резонанс (ни об одной из опубликованных книг о великом Освободителе не говорили так много), и писатель оказался вовлеченным — как он, должно быть, и предчувствовал — в жаркие политические споры в разных местах и на разных уровнях. Тем временем его бывший друг Марио Варгас Льоса превратился в настоящего политика: выдвинул свою кандидатуру на президентских выборах в Перу от неолиберального Демократического фронта. В конце 1960-х гг. они с Гарсиа Маркесом радикально разошлись в вопросе о политическом положении в Перу. Тогда Гарсиа Маркес, как и многие латиноамериканцы левых взглядов, условно поддержал прогрессивный военный режим генерала Хуана Веласко, против которого выступал Варгас Льоса. Последний недолюбливал военных во все времена; а Гарсиа Маркес, реалист по натуре, хоть и был противником насилия, понимал, что ни одна страна, ни одно государство и ни один режим не способны выжить без армии, а значит, к военным до́лжно проявлять уважение в той или иной форме. В конце марта Гарсиа Маркес, хотя и с оговорками, пожелал удачи бывшему другу: «В Латинской Америке любой, кто имеет определенную общественную аудиторию, неизбежно начинает заниматься политикой — это в порядке вещей. Но никто не пошел так далеко, как Марио Варгас Льоса. Надеюсь, к тому его вынудили не обстоятельства, а вера в то, что он действительно может разрешить ситуацию в Перу. Остается пожелать ему — даже если вы во многом расходитесь с ним на идеологической почве, — чтобы он оказался хорошим президентом (при условии, что его изберут) и принес пользу Перу»[1183]. Знаменитый человек, добавил он, «не должен быть наивным, дабы никто не мог использовать тебя». В итоге, к разочарованию большинства своих поклонников, Варгас Льоса проиграл выборы малоизвестному популисту Альберто Фухимори, который стал одним из самых печально известных правителей конца XX в. в Латинской Америке.

В марте Испания подтвердила то, что Гарсиа Маркес гневно предсказывал на протяжении многих месяцев: в марте она приняла правила ЕС, и это означало, что отныне латиноамериканцам не будут автоматически выдаваться визы для въезда на Пиренейский полуостров. В приступе раздражения и мономании, напоминающем его поведение тогда, когда он потерпел фиаско от Пиночета, писатель заявил: «Я никогда не вернусь в Испанию»[1184]. Конечно, потом ему придется переменить тон, однако он был оскорблен до глубины души. У испанцев не было виз, когда они прибыли в Латинскую Америку в 1492 г., фыркнул писатель. Даже Франко давал латиноамериканцам испанское гражданство. Он предупреждал Фелипе Гонсалеса, как сообщил Гарсиа Маркес журналистам, о том, что «вы отвернетесь от Латинской Америки», когда Испания войдет в Европейский союз. Так оно и вышло[1185]. Дело в том, что в его отношения с Гонсалесом, хоть они и были достаточно близкими, постоянно вмешивались два неустранимых раздражителя. Гонсалес прошел долгий путь от нелегальной деятельности, направленной на свержение режима Франко, до членства в ЕС и даже в НАТО, и посему интересы Испании больше не совпадали с интересами Латинской Америки, как утверждали испанцы, — теперь они были антагонистическими: впервые в современной истории Испания стала частью Запада, как заявил сам Гонсалес вскоре после того, как Испания направила свои войска для участия в войне в Персидском заливе против Ирака в 1991 г. Во-вторых, Гарсиа Маркес постоянно требовал, чтобы Гонсалес помог Кубе вернуться в международное сообщество наций, и последний был бы только рад удовлетворить его просьбу, но считал, что политика диктатуры Кастро неприемлема и недопустима в том мире, в котором он теперь вращался. Гонсалеса также раздражало то, что он воспринимал как неисправимое упрямство Кастро и его неспособность жить по законам современного мира. (Разумеется, Кастро, в свою очередь, был уверен, что Гонсалес предал идеи международного социализма.)

Тем временем на Кубе разворачивалась своя собственная драма. В конце 1988 г. так называемый «Комитет 100» направил письмо Кастро, в котором осуждал политику его страны в отношении прав человека и требовал освободить всех политических заключенных: «1 января 1989 г. исполнится тридцать лет, как вы находитесь у власти. При этом вы ни разу не проводили выборы, на которых кубинцы потвердили бы, что по-прежнему желают видеть вас президентом республики, председателем Совета министров, председателем Государственного совета и главнокомандующим вооруженных сил страны. Опираясь на недавний пример Чили, где после пятнадцати лет диктатуры народ получил возможность свободно выразить свои взгляды на политическое будущее страны, мы просим в этом письме провести плебисцит, дабы кубинцы посредством тайного голосования сказали, хотят ли они, чтобы вы оставались у власти»[1186].

Это письмо появилось спустя девять месяцев после того, как Гарсиа Маркес опубликовал свой портрет Фиделя Кастро — приятного собеседника и доброго друга. Письмо подписали в Париже целый ряд знаменитостей и интеллектуалов, хотя, по сути, зачинщиками опять явились создатели журнала Libre в содружестве — опять — с их главными французскими союзниками. Это была их первая крупная акция после «дела Падильи», дополнительным толчком к которому послужил развал коммунистической системы в Европе. Среди подписавшихся были и американцы, но их имена не особо впечатляют, за исключением Сьюзан Зонтаг; не было громких имен и среди латиноамериканцев (ни Карлоса Фуэнтеса, ни Аугусто Роа Бастоса и т. д.). И все же это можно расценить как серьезный вызов.

В действительности это была единственная значимая словесная атака на Кастро и Кубу с 1971 г., тем более эффектная, что речь шла не о каком-то одном событии или одной проблеме, а о кубинской политической системе в целом. В числе подписавшихся было очень много авторитетных интеллектуалов, которых никак нельзя было назвать «правыми». Рейган и Тэтчер при поддержке папы римского и пособничестве фактически капитулировавшего перед ними Горбачева вели наступление на коммунизм, в результате чего международная ситуация быстро менялась. В конечном счете это необратимо изменит весь мир. Больше всех пострадает Куба Фиделя. 1989 г. будет годом апокалипсиса. И пока тучи сгущались, Гарсиа Маркес — невероятно! — почти все время сидел в Гаване и писал роман о последних днях жизни еще одного латиноамериканского героя — единственного, кто мог соперничать с Кастро и который, по мнению некоторых историков, на закате своей политической карьеры превратился в диктатора.