Однако его выступление было столь успешным, что даже El Tiempo, с которой у Гарсиа Маркеса всегда были натянутые отношения, в редакционной статье почти вознесла его до небес. Газета поздравила писателя, признав, что он прошел непростой путь и заслужил свою славу. Статья завершалась словами: «После эйфории, связанной с нобелевской церемонией, страна должна вернуться в реальность, посмотреть в лицо своим проблемам и возвратиться к заведенному порядку. Но кое-что изменилось безвозвратно: теперь мы убеждены, что наши возможности — это до сих пор неизведанное богатство и что мы еще только начали выходить на мировую арену. Что и доказал Гарсиа Маркес и мы никогда не забудем его бесценный урок»[1084].

21

Сумасшествие славы и запах гуайявы: «Любовь во время чумы»

1982–1985

На следующее утро Габо и Мерседес в сопровождении Кармен Балсельс прилетели в Барселону. Они остановились в гостинице «Принцесса София», где будут отсыпаться до самого Нового года. Правда, они нанесли еще один визит новому премьер-министру Испании. В своей еженедельной колонке, для которой Гарсиа Маркес продолжал регулярно писать, невзирая ни на кого и ни на что, он добросовестно отметит, что за последние две недели он дважды посещал вместе с Мерседес и Гонсало дворец Монклоа, дабы поболтать с молодым «Фелипе», который больше был «похож на студента», чем на президента, и с его женой Кармен[1085]. Было ясно, что новоявленный лауреат Нобелевской премии намерен быть менее сдержанным и более развязным, чем обычно. В своей следующей статье он писал: «Я не выношу церемоний — и горжусь этим… и до сих пор не могу привыкнуть к тому, что мои друзья становятся президентами; до сих пор не могу побороть свое благоговейное отношение перед правительственными дворцами». Международная знаменитость была уверена, что Фелипе, понимавший Латинскую Америку «лучше других нелатиноамериканцев», «решительно повлияет на отношения между Латинской Америкой и Европой». Мы не знаем, считал ли так сам Фелипе, но совершенно очевидно, что Гарсиа Маркес надеялся склонить испанца к тому, чтобы тот поддержал его инициативы с далеко идущими последствиями в отношении Кубы, Карибского региона и Латинской Америки в целом, и не постеснялся сообщить об этом всему миру.

Тем не менее во время их неформального общения с прессой Гонсалес первым делом дал понять: «статус Кубы в пределах региона и необходимость заключения соглашения о безопасности для всех стран» — это не обязательно то, что Гарсиа Маркес имеет в виду. Колумбиец заявил, что любовь — решение всех мировых проблем, и добавил, что намерен вернуться к этой теме в очередном романе: лучше бы премию ему вручили в следующем году, тогда он успел бы дописать свою книгу[1086].

29 декабря новоявленный лауреат отправился в Гавану, сказав, что по-прежнему хочет основать собственную газету, дабы доставить себе удовольствие, занимаясь «старым благородным делом распространения новостей». Это, пожалуй, звучало несколько неуклюже, как признак некоего инстинкта посредника, для которого в испанском языке есть менее приятное слово — correveidile (сплетник). В предстоящие годы его главной заботой станет ось Мадрид — Гавана, хотя даже ему не удастся урегулировать разногласия между Кастро и Гонсалесом.

Говоря о Нобелевской премии по литературе, часто повторяют две общеизвестные истины. Во-первых, что эту награду обычно присуждают писателям, которые уже завершили свой творческий цикл и больше не знают, о чем писать. Во-вторых, что даже в случае с относительно молодыми писателями цель присуждения этой премии — рассеять их внимание, отнять у них время, отвлечь от творческой деятельности. Совершенно очевидно, что первая истина к Гарсиа Маркесу не относилась: он был одним из самых молодых нобелевских лауреатов, а также самым известным и самым популярным. Вторую озвучивали те, кто завидовал его славе, кого возмущал его успех, при этом они не учитывали, что широкая, небывало широкая известность, какой редко пользуются даже нобелевские лауреаты, к Гарсиа Маркесу пришла до того, как он получил эту престижную награду. Он был не из тех, кто почивает на лаврах, и к тому же уже имел опыт испытания подобной славой — в годы, последовавшие за изданием романа «Сто лет одиночества»: можно сказать, что первую Нобелевскую премию он получил уже тогда. Теперь, казалось бы, напротив, следует ждать, что он ощутит новый прилив энергии: станет больше писать, больше путешествовать, искать новые области для приложения своих сил и способностей. Так оно и вышло. Он был более чем готов к своему новому положению. И все же…

И все же в 1980 г. он уже решил, что будет жить по-другому — в соответствии со своим новым положением влиятельного и респектабельного господина. Он дружил с президентами: помимо Фиделя, пиратского капитана, с которым, по мнению многих, дружить ему было негоже, к числу своих друзей он добавил мексиканца Лопеса Портильо, венесуэльца Андреса Переса, колумбийцев Лопеса Микельсена и Бетанкура, француза Миттерана и, наконец, испанца Гонсалеса. Теперь он добился еще более широкой известности, обретя своего рода статус разъездного президента. («Да, конечно, — скажет Фидель Кастро, — Гарсиа Маркес все равно что глава государства. Только какого? Вот в чем вопрос».) Журналистам Гарсиа Маркес сказал, что взял годичный отпуск, но было ясно: он надеялся использовать свое растущее влияние на то, чтобы более эффективно играть роль посредника в контактах со своими новыми союзниками из числа президентов. Можно сказать, что его откровенно политический период длился примерно с 1959-го по 1979 г., причем в 1971–1979 гг. его политическая деятельность была особенно активной. После наступил более «дипломатический» период. Возникал вопрос: будет ли он в этот свой дипломатический период скрывать свои истинные политические убеждения, оставаясь «попутчиком», как он это делал в 1950–1979 гг., или он постепенно приспособится так, что будет ненавязчиво декларировать свою политическую позицию в процессе посреднической деятельности, тайных переговоров и осуществления культурных начинаний?

Возвращаясь в ореоле славы, летя через Атлантику, Гарсиа Маркес — даже он, осознанно или неосознанно всегда планировавший свою жизнь, — должно быть, чувствовал, как на его плечи ложится непосильный груз ответственности, которую налагает широкая популярность. Он добился того, чего хотел, но порой, как пела в своей знаменитой песне Мэрилин Монро, получив желаемое, начинаешь понимать, что тебе это совсем не нужно. К этому времени он уже был вынужден приспособиться к проявлениям низкопоклонства, что — пока с этим не столкнешься — почти немыслимо для серьезного писателя: ни много ни мало «сумасшествие славы»[1087]. Теперь ему придется всю свою жизнь превратить в тщательно поставленный спектакль.

Люди, знавшие Маркеса большую часть его жизни, отметят, что после Нобелевской премии он стал более осторожным. Некоторые из его друзей были благодарны, что он по-прежнему одаривает их своим вниманием; другие обижались, считая, что он пренебрегает общением с ними. Многие говорили, что он стал непомерно тщеславен; другие удивлялись тому, что он умудряется оставаться обычным человеком. Его кузен Гог сказал, что он всегда держался как «новоявленный нобелевский лауреат»[1088]; Кармен Балсельс, которая могла судить о нем более объективно, утверждала, что его успех и слава — «неповторимый феномен»[1089]. («С таким писателем, как Гарсиа Маркес, можно основать политическую партию, новую религию или устроить революцию».) Сам Гарсиа Маркес позже скажет, что он всячески старался «оставаться самим собой», но после его поездки в Стокгольм все уже смотрели на него другими глазами. Слава, скажет он, — это «как постоянно включенный свет». Тебе говорят то, что ты хочешь слышать; столь престижная награда требует, чтобы ты вел себя достойно, ты уже не вправе «послать» кого-либо. Ты должен быть занятным и умным. Если начинаешь говорить на какой-нибудь вечеринке, даже в кругу старых друзей, все мгновенно умолкают и слушают только тебя. Но, как это ни забавно, «чем больше и больше людей тебя окружают, тем все незначительнее и незначительнее ты себя чувствуешь»[1090]. Вскоре Гарсиа Маркес стал играть в теннис, потому что совершенно невозможно было выйти на улицу, чтобы прогуляться и размять ноги. В какой бы ресторан он ни пришел, официанты мгновенно мчались в ближайший книжный магазин, чтобы купить его книги и попросить автограф. Хуже всего было в аэропортах, потому что там ему негде было укрыться. Его всегда первым сажали в самолет, но даже там бортпроводники просили, чтобы он оставил свой автограф на книгах, журналах или салфетках. И все же по натуре он — застенчивый, робкий и во многих отношениях беспокойный человек[1091]. «Теперь моя основная задача — быть самим собой. Вот это действительно трудно. Вы даже не представляете, как это тяготит. Но я сам напросился»[1092]. Есть все основания полагать, что предстоящие годы для Гарсиа Маркеса окажутся более трудными, чем он это будет показывать, но у него ни разу не возникнет желания пожаловаться, как он это делал, когда работал над романом «Осень патриарха».