– Не суйся, – бросал я по-русски.

– Сам дурак, – отмахивался Гриша, но не обижался.

Я начал читать маленькую вступительную статью об английском искусстве, однако смысла не улавливал. В голову лез Худяков, со своими собаками, виделись его лицо, блестящее от пота, стремительные движения, когда он набивал обруч и выламывал прут. Что-то заставляло думать о нем, притягивало внимание, как притягивает взгляд красивая девчонка в толпе или карлик-уродец на кривых ножках. «Ну и что? – пытался я отделаться от навязчивых мыслей. – Мужик за собак беспокоится. Собаки для охотника – первое дело. А тут приехали какие-то, приманивают собачек, прикармливают, испортят начисто. Шалавая собака – не от рождения. Собака что женщина, – вспомнил я слова Ладецкого, – как пошла по рукам – так пропала…»

Но тут же вспомнился отчаянный вой кобеля со странной кличкой – Шайтан, его рывок и побег. По сути, бунт против хозяина, а ведь минуту назад он с такой же отчаянностью защищал его, щерил зубы, рычал, будто не кормил я его сухарями и Гриша не вываливал ему объедки. И Худяков тоже хорош: то ворчал – купцы, то мешок рыбы за так отдал, а мы его и поблагодарить забыли.

– Что за мужик наш сосед? Никак не пойму, – неожиданно сказал Гриша и заерзал на ящике. – То ли дундук такой, то ли хитрющий, как одесский еврей.

Я оглянулся на Гришу и снова уткнулся в статью.

– Вообще я такого брата-таежника повидал. Они все любят корчить из себя этаких загадочных лесных мудрецов,- продолжал повар. – Придешь к иному, а он поглядывает исподлобья, бороду оглаживает, улыбается, дескать, трепись, трепись, я-то тебя насквозь вижу. Другой же наоборот, насидится в одиночку в тайге, так не остановишь. Балабонит и балабонит. А этот как баптист какой…

Надо было поспорить с ним, но мне хотелось самому разобраться в своих мыслях. А Гриша все говорил, нарывался на спор, пока я не сказал по-английски – давай спать. Он с готовностью вскочил, отволок свой ящик на место и стал раздеваться. Все два года я видел у повара этот ящик, небольшой, выкрашенный в защитный цвет, с двумя ручками по торцам. В таких ящиках к нам приходили электродетонаторы. Поперек красной полосы небрежно было написано «Гриша». Он никогда не открывался, поскольку был заколочен гвоздями, и что в нем хранилось – никто не знал. Кроме ящика, у Гриши был полупустой рюкзак, в котором он возил пару драных засаленных халатов и штук десять поварских колпаков. Колпаки он стирал каждый день и даже крахмалил. С Гришей, с единственным поваром, разговаривали всегда уважительно, и, когда я пришел в партию, он уже имел там большой авторитет. Поначалу и ящик, и этот непонятный Гришин авторитет меня заинтересовали, но скоро я привык, тем более стал жить с ним в одной палатке.

Мы улеглись с Гришей в спальники, и он сразу же засопел, а я еще долго лежал с открытыми глазами, и в_ ушах вместе со взрывами проносились английские фразы на политические и международные темы, гулкий голос Худякова, вой собак и снова взрывы, от которых вздрагивала земля. Я уснул под этот грохот и тут же увидел прямую, как стрела, просеку и геофизиков, которые один за другим нависали надо мной и все требовали, чтобы я не копался и делал взрыв. Потом оказалось, что я не взрывник в сейсмопартии, а сейсмограф. Что я лежу на земле и слушаю отраженную волну. В руках был сломанный карандаш и английский разговорник, где мне надо вычерчивать кривую. Но вместо толчков отраженной волны я услышал собачий вой и стал записывать его нотными знаками…

Утром, взглянув издали на дом Худякова, я увидел у его крыльца дощатую загородку, которой вчера не было.

– Напугался! – сказал Ладецкий. – Думает, мы собак его уведем. Загородил, а они выли всю ночь…

Однако после первого же взрыва на профиле собаки как всегда примчались к нам, ошалелые и возбужденные. Я подозвал к себе кобеля, и он немедленно, обрадованно подскочил ко мне, ткнулся в колени и завилял хвостом. От вчерашней озлобленности ничего не осталось. Ладецкий подошел ко мне и тоже потрепал кобеля.

– Ишь, ручной стал, – сказал он. – А вчера окрысился на меня, думал, порвет…

Спустя два часа на профиль пришел Худяков.

– Работаете, значит, – сказал он мирно.

– Работаем, – подтвердил Пухов. – А что?

– Так… – бросил Худяков. – К чему она, работа ваша? Для чего взрываете?

– Землю прослушиваем, – улыбнулся Ладецкий. – Узнаем, что в ней лежит.

– Ну и узнали? И чо тут под Плахином лежит?

– Камералыцики расшифруют записи – узнаем, – бойко доложил Ладецкий. – Может, и нефть лежит.

– Э-э… нефть… – протянул Худяков многозначительно. – И долго вы тут греметь собираетесь?

– До осени, а потом еще и зимой, по болотам, – объяснил Пухов. – Так что, дорогой сосед, нам еще долго вместе жить.

Худяков промолчал, оглядел просеку, вездеход-буровую, что виднелась в ее створе, вздохнул и поплелся назад. Собаки бросились к нему, заюлили возле ног, кобель все пытался прыгнуть ему на грудь, забегая вперед, а сука норовила лизнуть руку, но Худяков брезгливо отдергивал ее и замахивался на Шайтана.

После обеда я отправился на соседний профиль, где буровики за ночь прошли несколько скважин, и столкнулся там с Худяковым. Он стоял у лиственницы, привалившись к ней плечом, и наблюдал, как геофизики устанавливают сейсмографы. Собаки сидели по обеим сторонам от него и тоже глядели на бегающих по профилю людей. Я опустил заряд, разбросил провода и подал сигнал «в укрытие». Худяков не побежал, а присел на месте и стал выглядывать что-то в небе. Собаки подняли головы и залаяли. Сирена провыла, и я крикнул Худякову:

– Ложись! Собак держи!

Он послушно выполнил команду, и я, встав на корточки, начал подключать клеммы аккумулятора. Завернул барашек-гайку первой и только прикоснулся проводом к другой, как ударил взрыв. Я от неожиданности пригнулся, конечно, запоздал, и брызги грязи больно стеганули по лицу. Я отбросил машинку и сел, соображая, что могло произойти.

– Мельников! Чего у тебя там? – заорал Пухов и, поднявшись с земли как с низкого старта, побежал ко мне, Он увидел грязь на моем лице, сел рядом и начал ругаться. – Я тебе давно говорил, сделай магистральный провод длиннее. Лень-матушка замучила? Так без глаз останешься…

– Его же после каждого взрыва по два метра отрывает, – объяснил я, – да и не в проводе дело…

– А в чем?

– Машинка, вроде, замкнула или кнопка…

Я несколько раз надавил кнопку: она работала исправно. Отвинтил крышку, заглянул внутрь – все на месте.

– Значит, блуждающие токи,- предположил я.

– Токи… – проворчал Пухов. – Сам блуждаешь где-то…

Я оглянулся назад и поймал взгляд Худякова. Он стоял в прежней позе, привалившись к дереву, и улыбался. Собаки неподвижно сидели возле и тоже щерили в улыбке желтые зубы.

С того дня Худяков почти каждый день стал приходить на профили. Он почти ни с кем не разговаривал, молча наблюдал за нашей работой, потом сидел с нами в обед возле, костра, но не ел, а без конца сворачивал цигарки и курил. Всякий раз, когда я начинал крутить ручку сирены, он вздрагивал, смотрел в небо и плюхался на живот, крепко прижимая к себе собак. Мы постепенно начали привыкать к нему. Многие уже окликали его, здоровались, а то и просили помочь что-то подержать или принести. Однажды утром он пришел в лагерь и принес мешок вяленой рыбы. Подал Грише и проронил:

– Если свежей надо – скажите, поймаю…

– Надо! – ухватился Пухов. – Ты, вместо того чтобы ходить с нами по профилям, ловил бы нам рыбу. А то зима длинная…

– Ишь ты какой! – вдруг взвился Худяков. – Ловил бы лучше… Ему лови, а он будет есть!

– Да ты не бойся, заплатим, – успокоил его Пухов. – Если хочешь – оформлю тебя проводником. Рублей двести в месяц обеспечено.

– Заплатим-заплатим! – недовольно протянул Худяков и ушел на свой конец поселка.

– Он что, от денег отказывается? – удивился Гриша. – Вот дурак-то…

– Он зависимым не хочет быть, – предположил Ла-децкий. – Привык жить без начальства, вольным…