Через долгое, как мне показалось, время вода у ног моих заплескалась и забулькала. У столбов и досок пирса проявилась какая-то грязная физиономия и протянула с сильным акцентом кокни:

— Добрая леди, протяните палку помощи простому рабочему старичку…

Холмс, — прошептала я, опускаясь на колени, хватая и вытаскивая на доски какой-то карикатурный персонаж: ободранный, босой, грязный, обвешанный скользкой дрянью и оккупированный молчи щами микробов всех известных и неизвестных болел ней. Когда мы выпрямились, я обняла Холмса и при никла губами к его измазанному рту.

Через минуту в моей голове заработал наконец мозг. Я отпрянула от Холмса, размахнулась и вмазала ему по наглой физиономии. Холмс чуть не плюхнулся обратно в реку.

— Никогда не смейте этого больше делать!

— Рассел! Вы что…

— Ударить женщину и бросить ее в бессознательном состоянии! Стыдно!

— Извините, времени для дискуссии не оставалось.

— Это не оправдание, — отрезала я, не заботясь о логике. — Впредь не смейте об этаком даже помыслить!

— Вы бы поступили на моем месте точно так же.

— Никогда!.. Вряд ли… Сомневаюсь…

— Я приношу свои извинения за то, что принял решение вместо вас, Рассел.

— Требую, чтобы вы дали слово впредь так не поступать.

— Согласен. В следующий раз я позволю преступнику удрать, пока мы спокойно обсудим, кому чем заняться.

— Вот и хорошо. — Я ощупала шишку на затылке. Он стоял передо мной и потирал челюсть. — Чем это вы меня ударили? Мне больно.

— Рукой. Чуть не сломал. У вас голова чугунная, Рассел.

— Так вам и надо. — Я подняла руку и сняла с его щеки какую-то полусгнившую водоросль с запутавшейся в ней мелкой ракушкой, сняла клочок пропитанной нефтью газеты с обрывка воротника. Холмс вытащил из кармана мокрый платок, выжал его, протер лицо, волосы, руки. Посмотрел на получившуюся из платка промасленную тряпку судового механика и швырнул ее в воду.

— Вам надо принять ванну и сделать серию прививок, Холмс.

Договорить мне не удалось, потому что он шагнул вперед, обнял меня и поцеловал в губы с такой же силой, с какой до этого ударил по голове. Причем эффект оказался точно таким же: в глазах потемнело, колени подкосились.

…откуда Холмс знает? Откуда это знание моего тела? Это легкое движение ногтя вдоль позвоночника действует сильнее, чем высоковольтный электрический разряд…

— Видит Бог, — промурлыкал Холмс мне в гущу волос, — мне хотелось этого с того самого момента, когда я вас увидел впервые.

…прильнуть телом к телу, закрыть глаза, затаить дыхание… Его губы на моем запястье, на шее под челюстью втягивают все мое существо…

— Холмс, — несколько озадаченно заметила я, — но ведь когда вы меня впервые увидели, вы думали, что я мальчик.

…мы едины, мы одно целое… Это легкое прикосновение его губ к уголку моего рта вызывает огонь, обжигающий желанием все тело…

— Да, и это меня самого несколько озадачило.

…это легкое прикосновение стоит сотни страстных поцелуев…

Хорошо, что, отстранившись, Холмс не убрал от меня рук. А не то я бы не смогла устоять на ногах.

— Вы понимаете, какое это несчастье? Я уже старик с устоявшимися привычками. От меня мало приятного и множество хлопот. Впрочем, вы и сами это прекрасно знаете.

— Вы забыли еще вонючий табак и вечную вонь от ваших химических опытов. Короче, Холмс, я понимаю это как предложение руки и сердца?

Он удивленно заморгал.

— А что тут предлагать? Хотите, чтобы я преклонил перед вами колено? Пожалуйста, преклоню оба, несмотря на ревматизм.

— Ну, положим, ревматизм беспокоит вас, только когда вам это требуется. И я предпочитаю, чтобы вы твердо держались на обеих ногах. Хорошо, я принимаю ваше предложение при условии, что вы впредь воздержитесь от ударов по затылку и прочих хитростей такого рода. Нельзя же выходить замуж за человека, к которому боишься повернуться спиной.

— Я даю торжественно обещание в дальнейшем контролировать свои рыцарские побуждения. Но при условии, что вы взамен признаете, что в некоторых ситуациях я, основываясь на своем более богатом опыте, могу оказаться просто вынужденным отдать прямой приказ.

— Если этот приказ будет адресован мне как помощнику, а не как особе женского пола, мой долг — повиноваться.

Завершив на этом обсуждение условий нашего брачного контракта, мы в качестве обрученных жениха и невесты пожали друг другу руки.

Сложно определить конец этой истории, но следует все же подвести черту. Итак, напоследок изложу вам содержание двух разговоров.

Первый имел место месяца через полтора-два после вышеописанных событий. Вероника позвонила мне в Суссекс. Майлз несколько недель назад уехал в Америку, оттуда она и получила его телеграмму. Из Вашингтона, округ Колумбия.

— Он возвращается, Мэри. Возвращается ко мне.

— Так прямо и написал?

— Сейчас прочту: «Какого дьявола я здесь толкусь? Совершенно хамская страна». Он возвращается.

— Вот и хорошо. Я очень рада, Ронни. Надеюсь, все закончится хорошо и ты в последний момент не сбежишь от него с любовником.

— С нашими-то семьями! Шутишь, Мэри. Бала, конечно, не будет, из-за траура по Айрис, да оно и к лучшему. Майлз такой же неуклюжий танцор, как и я.

Их свадьбу окутали облака белых роз. Они прожили вместе три года, у них родился ребенок — а потом Майлз погиб от пули снайпера в Ирландии в 1924 году.

Другая беседа состоялась несколькими месяцами позже. Первый из цепочки судебных процессов, начавшихся после того, как полиция обнаружила обгоревший труп Клода Франклина (он же Калвин Френич, он же Клод де Финетти), подошел к концу. Суд отправил за решетку активисток Храма Сюзанну Бригс и Франческу Боули, замешанных в контрабанде наркотиков. Судили также преступников, захваченных в лондонском складе и в сельском доме в Эссексе, но против Марджери Чайлд обвинений не выдвинули. Ничто не говорило о том, что она знала о махинациях своего мужа с наркотиками или об иных его преступных операциях. После беседы со мной и Холмсом даже Лестрейд признал, что Марджери «слепая, не от мира сего», как он выразился, но перед законом чиста. Но она сама обвинила и осудила себя. У наследованные деньги вернула семьям погибших, Храм перепоручила тем активисткам, которых посчитала достойными этого доверия. Сама же отправилась в Западную Африку, где совершила много добрых дед и умерла от холеры в разгар эпидемии 1935 года.

Я виделась с Марджери накануне ее отъезда в весьма скромном пансионе в Портсмуте. Странная это была встреча. Ее одежда, неброская твидовая юбка и шерстяная кофта, казалась самым выразительным в ее облике. Мы сидели в гостиной пансиона, Марджери наливала чай из облупившегося чайника и бесцветным, угасшим голосом обвиняла себя:

— Я воображала, что знаю Божью волю, что исполняю Божью волю. Я даже полагала, что Бог обращается ко мне. Гордыня, смертный грех! Вы же казались мне преисполненной той самой гордыней. Мэри, я считала, что вы увлекаетесь различными психологическими фокусами больше, нежели Богом. Но вы оказались правы, а я заблуждалась. И этого я до сих пор не пойму.

Действительно, в голосе ее звучала озадаченность, а не обида.

— Марджери, — улыбнулась я ей, улыбнулась искренне, ибо чувствовала симпатию к этой женщине. — Есть у рабби Акивы байка о древнем властителе, две дочери которого уродились очень непохожими друг на дружку. Первая была сладкоголосая красавица, с характером мягким и незлобивым. Когда она приходила к отцу с какой-нибудь просьбой, ему так не хотелось ее отпускать, что он подолгу не соглашался, наслаждаясь ее голосом, ее видом, ее остроумием. Когда же появлялась вторая дочь, сварливая уродина с голосом, напоминавшим уханье совы, отец сразу кричал придворным: «Дайте, дайте ей поскорее, что она просит, и пусть уходит!»