Она с благодарностью принимала подарки. Люди, милые, добрые, в которых она узнавала свою далекую родню, одаривали ее цветами, красивыми птичьими перьями, прекрасными нарядами, которых раньше она никогда не видала. Прежде, чем покинуть гостеприимный город, она увидела маленькую девочку, которая тянулась к ней и протягивала на ладошке перламутровую раковину. Ольга Дмитриевна узнала в девочке себя, какой она была в ту чудесную пору, когда они жили на даче у реки, и на теплом песке лежало множество ракушек. Они миновали город, и дорога уводила в необъятные дали, где что-то плескалось, сияло, словно бескрайнее море. Ольга Дмитриевна сошла с лошади. Тихо вздохнула и пошла по дороге, чувствуя голыми ногами шелковую мягкую пыль.

Глава двадцать четвёртая

Шествие продвигалось по городу. Утробно ухал оркестр. Без устали рокотал барабан. Бабы в сарафанах крутили назойливые трещотки. Несколько баянов в разных частях колонны подбадривали идущих, и те нестройно, разноголосо затягивали песни: «Ой, цветет калина», «Ах вернисаж, ах вернисаж», «Ты рыбачки, я рыбак». Скакал, как яростный клок огня, скоморох. Качались на ходулях юные десантники. Куклы-великаны двигались, словно сошедшие с пьедесталов уродливые памятники. Мэр и его заместители натужено тянули ладью, успевая разбрасывать вокруг конфеты и мелкие купюры. И над всем крутилась и извивалась рыжая нагая колдунья. Шествие продвигалось в сторону Волги, предвкушая продолжение праздника, парад великолепных яхт и к вечеру — фейерверк с отражениями на темной воде.

Колонна достигла перекрестка, как вдруг перед ней появилось несколько молодых людей с мегафонами и красными бантами. Пятясь, они шли перед колонной, вещая в мегафоны:

— Товарищи, на завод «Юпитер» приехали инкассаторы и увозят обратно в Москву причитающуюся народу зарплату! … Не дадим расхитителям ограбить кассу! … Отстоим наши честные рабочие деньги! …

Начинали скандировать: «Деньги — нашим детям! … Деньги — нашим детям!» И вслед за этим: «Касса! … Касса!»

Толпа с умолкнувшими трещотками и песнями внимала агитаторам. В голове толпы случилось смятение. Первые ряды тревожно напряглись, набухли под напором идущих следом. Агитаторы с бантами пятились, манили толпу мегафонными рокотами, словно дрессировщики заманивали гигантское животное. «Кассу! … Кассу!» — неслось из мегафонов. Так спичкой накаляют холодный бенгальский огонь, добиваясь первых колючих искр. И эти искры стали излетать из колонны. В ней начали вторить агитаторам, повторяя в разнобой: «Кассу! … Кассу!» Все сильней, стройней. Голова колонны, возбужденная, воспаленная, послушная агитаторам, отвернула от Волги. Стала втягиваться в улицу, ведущую через город к заводу. И все огромное, тупое тулово, рассеянный хвост колонны, повинуясь голове, двинулись к «Юпитеру».

Черный, как смола, язык подплыл к проходной, уперся в изгородь, в турникеты, в шлагбаумы. Стал растекаться, обволакивая завод липкой шевелящейся массой. Толпа прибывала, надавливала на стальную изгородь с искристой «спиралью Бруно». Солнечно- острые, бритвенно — оточенные завитки раздражали, дразнили. Охрана по другую сторону шлагбаума нервничала, стягивала подкрепление, ощупывала у пояса пистолеты, подносила к губам рации.

Мегафоны в толпе неутомимо рокотали, вызванивали, выдували надрывные призывы: «Верните наши деньги! … Деньги на стол! … Детям — еда, взрослым — работа! … Директора — под суд!»

Толпа начинала вскипать, в ней набухали черные пузыри. Лопались, выплескивали ненависть. Конвульсии ненависти катились по головам, не находили выхода, рождали вязкие водовороты, над которыми на заводском фасаде гордо и вызывающе пылала надпись «Юпитер». На эту надпись указывала пальцем голая пляшущая колдунья. К ней она выбрасывала свои мускулистые ноги, словно хотела сбить. К ней в издевательских наклонах обращала верткие ягодицы. Ей бесстыдно показывала свой пах и живот. Толпа гудела, свистела. Рыжая танцовщица являла собой огненный дух толпы, ее ядовитую ярость, бушующую в ней ненависть.

Сквозь вязкое месиво к проходной пробирались куклы-великаны. «Безработица», похожая на Бабу Ягу, грозила заводу своим костлявым пальцем. «Дороговизна» в виде несчастного пенсионера с орденскими колодками тыкала в горящую надпись клюкой. «Коррупция» в милицейской форме нагло скалила зубы, крутила в воздухе волосатой рукой с бриллиантовыми часами. «Олигархия» с заостренным щетинистым рыльцем Абрамовича показывала толпе кукиш. Кукла, изображавшая директора Ратникова, вертела толстым задом, из которого торчало сопло реактивного двигателя. Именно эта кукла вызывала наибольшее негодование. На нее накатывались волны ненависти, колыхали, пытались свалить. Кукла раскачивалась, ее дергали, толкали, бранили. Раздавался свирепый мат, хриплые проклятия. «Директора — под суд! … Директора — под суд! … Жечь его, мужики!» Этот призыв вызвал азартное возбуждение, яростную подвижность. Вокруг куклы возникло пустое пространство. Замерцали зажигалки, потянулись руки с огоньками. Ветошь, пропитанная горючим клеем, вспыхнула, задымилась. Огонь полетел вверх, к лобастой, из папье-маше голове. Ее окружило пламя, сквозь огонь и дым выпучивались глаза, краснели губы. Горящая кукла казалась живой, и это вызывало злое восхищение, свирепую радость, будто совершалась казнь, и ненавистный преступник получал заслуженное возмездие.

Спасаясь от огня, из куклы вынырнул кукловод. Матерчатый истукан упал на землю, а вокруг него топотало, скакало, издавало истошные вопли первобытное племя, сжигающее своего языческого бога. Эту ритуальную пляску снимали репортеры. Бог весть, откуда взявшаяся телекамера на плече оператора фиксировала загоравшийся нос истукана, обугленные губы, тлеющую паклю волос.

Вид поверженного врага, пожирающий его огонь породили в толпе веселую лихость и шальное бесстрашие. Желание жечь и крушить охватило людей. Одержав победу над бессильным идолом, они начали перевертывать стоящие на парковке автомобили. Летели стекла, обрезки труб уродовали капоты и багажники. Внутрь салонов бросали горящие тряпки, и сиденья начинали зловонно дымиться. Надпись «Юпитер» была недоступна, отделена оградой и проволокой, но сверкавшая неподалеку вывеска игорного дома «Фантастика» переливалась, как павлинье перо, сыпала звезды и радуги. Ядовитый, среди бела дня дразнящий салют бесил людей.

«Эта сука Ратников сперва раздает зарплату, а потом ее обратно отсасывает!.. Кровосос проклятый!.. Он и есть однорукий бандит!»

Часть толпы хлынула прочь от завода, в сторону игорного дома. Трусливый охранник сбежал. Горец Мамука не смел сопротивляться толпе. Куски арматуры и обрезки труб врезались в стеклянные корпуса автоматов, вторгались в хрупкую сердцевину, рвали электронику, осыпали стеклянные осколки с русалками, автомобилями, экзотическими животными и соблазнительными красавицами. Каждый удар сопровождался искрами, словно испепелялась электрическая душа автомата. Раздавался стон, будто испускал дух маленький электронный демон. И то и другое возбуждало погромщиков, которые сокрушали храм ненавистного бога, разоряли мерзкие алтари. Кто-то плеснул бензин, кто-то кинул зажигалку. Огонь охватил заведение. Люди завороженно смотрели, как пылают стены, дымится крыша, и сквозь дым и огонь мерцала надпись «Фантастика», рассылая вокруг лучезарные звезды. Все ликовали, безумствовали, Кидались в пламя, словно хотели унести на память клок огня. Мамука, длинноносый, чернявый, с безумным белозубым лицом, плескал из канистры в огонь вспыхивающий бензин, цокал языком и выкрикивал:

— На тэбэ бандтыт! … На тэбэ! …

У заводской проходной набухал черный вал. Стихия ненависти удерживалась шлагбаумом и «спиралью Бруно», преображала толпу. Она уже не была скопищем отдельных людей. Спрессовалась, одухотворилась черной энергией, обрела свойство гигантской личности, каждая клетка которой выделяла каплю ненависти, питая личность, и та брызгала черной ядовитой струей, рвалась за шлагбаум, на территорию завода.