Когда я вернулся к месту стоянки, Лобсанг уже оседлал и навьючил пони. От деревни меня сопровождала ватага ребятишек, для которых возможность поглазеть на одного из первых чужестранцев в этом краю была истинным развлечением.

Я сказал Лобсангу о своем открытии, и он сообщил мне, что в горах, слева от деревни, есть три большие древние каменные скульптуры. Я немедленно отправился туда, пока Лобсанг занимался доставкой нашего снаряжения к себе домой. Я поднимался в гору по крутой тропе, и долина на моих глазах становилась все шире. Вскоре удалось различить вдали какие-то строения — позже мне сказали, что это Падам, центр Заскара. Слева, посреди равнины, торчал холм с крутыми склонами, увенчанный громадным чхортеном Пипитинг. Я собирался посетить эти места после того, как осмотрю северную провинцию Заскара, где жил старый князь Дзангла, отец того юноши, с которым мы столкнулись в долине Суру.

Я прошел мимо нескольких домов, окружавших большое здание, несомненно, поместье знатного человека. Позади этого хутора тянулась цепочка чхортенов, ведущих к небольшому, но, увы, запертому на замок монастырю. Большинство мелких монастырей и кумирен в Гималаях запираются пружинными замками, которые производят местные ремесленники. Они состоят из корпуса, внутри которого расположено несколько небольших плоских пружин, входящих в гнезда. Когда они находятся в расслабленном состоянии, то мешают язычку выйти из гнезда. Чтобы открыть такой замок, нужен особый ключ. Его вводят в отверстие сбоку замка, он, скользя, фиксирует пружины и освобождает язычок. Эти замки замечательно украшены, а ключи [48] чаще всего выполнены в форме чхортена. Замки очень надежны. Я привез несколько таких замков из путешествий и уверен, что они способны поставить в тупик самых ловких из европейских взломщиков.

Поднявшись выше, я оказался еще перед одной кумирней, также запертой на замок. Но открывшийся передо мной вид вознаградил меня за все испытания. Я стоял на высоте трехсот метров над дном долины и любовался изумительной панорамой громадных заснеженных вершин Тибетского нагорья, а у ног моих расстилался Большой Гималайский хребет. Обширная равнина внизу и была Заскаром — затерянной долиной моей мечты. Во всех Гималаях нет более недоступного убежища, чем эта окруженная горами долина. В свете заходящего солнца блестели две сливающиеся реки, которые на севере исчезали в глубоком ущелье, окаймленном красными, зелеными и черными пиками. Этот райский уголок не имеет естественных выходов и находится под защитой самых неприступных гор в мире.

Около кумирни я встретил старца, который провел меня выше, к трем громадным камням высотой около двух метров. На каждом из них был рельефно изображен стоящий Будда. К несчастью, кому-то в голову пришла нелепая мысль «освежить» источенный временем барельеф. Однако было ясно, что эти камни очень древние и восходят, похоже, к VI веку нашей эры, то есть барельефы были созданы еще до заселения Заскара тибетцами. Сфотографировав камни, пошел по тропинке, ведущей в верхнюю часть деревни.

По пути я увидел группу женщин, которые засевали ячменное поле и при этом пели. Девушки не удержались от смеха, увидев необычное для них лицо европейца. А я расхохотался при виде их недоумевающих лиц — они растерялись, стоило мне заговорить по-тибетски. Я попросил разрешения сфотографировать девушек на фоне высоченных гор, а затем они с пением вновь вернулись к работе.

Чуть выше деревни проходил оросительный канал, по берегу которого я дошел до стоявшего в одиночестве домика Лобсанга. Если Заскар действительно край, где живут феи, то они явно облюбовали жилище Лобсанга. Сам дом и окружающий его пейзаж — сплошное очарование. Дом прилепился к склону высокой горы и стоит среди оазиса изумрудных полей, окруженных каменной пустыней. Поля пересекает ручей, который небольшим водопадом обрушивается с уступа рядом с домом, наполняя его приветливым рокотом. Три крохотных окошка со ставнями выходят на юг. Из них видны долина, усеянная кукольными деревушками, и далекая цепь гор.

Лобсанг вышел мне навстречу и пригласил на террасу, где вокруг квадратного отверстия в полу высились поленницы дров. Отверстие вело внутрь дома. Спустившись по крутой лестнице, мы попали в своего рода летнюю гостиную, нечто вроде внутреннего дворика, где нас ждали три крестницы Лобсанга. Я увидел [49] их еще с террасы — они сидели в полумраке, и лишь изредка пламя вспыхнувшей в очаге ветки выхватывало из тьмы одну из них.

Вначале Лобсанг представил меня Иби, своей двоюродной бабушке, крохотной, хрупкой и сухонькой женщине, она была так воздушна, что походила на призрак. Затем пришел черед Аниче, самой старой из его двоюродных бабушек, высокой крепкой женщины воинственного вида, и двоюродной тетки Аничунг, на чьем улыбающемся личике сверкали два крохотных черных глаза. Она, прихрамывая, суетилась у очага, ни на секунду не останавливаясь, раздувала и поддерживала огонь, жонглируя кастрюлями и чугунками.

В доме Лобсанг лишался всей своей властности и превращался в любимого дитятю трех обожавших его древних теток. Ведь он был монахом, святым — их гордостью и радостью.

Иби, очень старая женщина, стоявшая на краю могилы, была истинной душой дома. Быстрая, пылкая, наделенная незаурядным чувством юмора, она быстро сделала меня мишенью своих шуток.

Позже Лобсанг подробно рассказал мне о жизни этой своей двоюродной бабки. Она овдовела в двадцать три года и занялась коммерцией, занятием совершенно необычным для молодой красивой женщины. Но самым удивительным был диапазон ее путешествий.

— У нее, конечно, были дружки, — говорил, подмигивая, Лобсанг, — во всех местах, где она бывала. А ведь она жила и в Калькутте, и в Лхасе, и в Бутане, куда наведывалась каждые два-три года. Она постоянно была в движении, занимаясь торговлей. Она специализировалась на религиозных предметах, украшениях и тканях для кумирен, там покупала, здесь продавала, в частности закупала краски, тушь и бумагу для монастыря Карша.

Иби была теткой отца Лобсанга. Ей исполнилось восемьдесят два года, и мне с трудом верилось, что она еще в годы британского владычества отваживалась покидать безопасный дом в диких горах и предпринимать путешествия за тысячи километров вплоть до Калькутты. Из Дарджилинга она добиралась до Гангтока, столицы Сиккима, затем, перейдя через перевал Нату-Ла, оказывалась в долине Чумби, а оттуда доходила до Шигатзе, а затем до Лхасы.

Самая крупная и печальная из теток, Аниче, в свое время развелась с мужем. Она, как сказал Лобсанг, была довольно богата и носила прическу с крупной и очень красивой бирюзой. Ее украшения были ее приданым. По заскарским обычаям, при разводе приданое остается у жены. Развод в Заскаре — довольно распространенное явление. Все происходит мирным путем. Если у разводящихся есть дети, то сыновья остаются у отца, а дочери — у матери. [50]

Но больше всех Лобсанг любил свою третью тетку, хромоножку-холостячку Аничунг.

— Она готовит лучшее в мире «тхукпа»... — сообщил мне Лобсанг, когда мы остались в одиночестве, — а потом она такая веселая! Я обещал ей, что, когда выстроят дорогу до Падама, отвезу ее в больницу, в Лех, где ее вылечат.

Его тётка страдала острым ревматизмом, который привел к параличу коленного сустава. Меня тронула забота, которой три тетки окружали Лобсанга, хотя его немного смущало то, что я стал свидетелем их хлопот. Мой проказливый и динамичный спутник у меня на глазах превратился в любимчика старых теток. Сидя на почетном месте слева от огня, он был вынужден читать молитвы и благословлять пищу, которую с завидным рвением готовили его тетки.

По-видимому, Лобсанг содержал этот дом и живущих в нем на те деньги, которые зарабатывал во время поездок, в частности сдачей внаем лошадей. Он же вместе со старшим братом возделывал поля вокруг дома, чтобы помочь отцу, которому тяжкий труд был уже не под силу. Самая крепкая из теток, жившая в разводе, помогала им в полевых работах. От нее почти не отставала и тетка-путешественница. Но самой главной заботой Лобсанга было обеспечить отца и трех старушек достаточным количеством пищи и дров на долгую зиму, которую они проводили, почти не выходя из дома, отрезанные от всего мира снежными сугробами.