Ко мне подошел высокий, совсем еще молодой мужчина, пожал руку:

— Илья. Если можно — возьмите.

Я спросил, есть ли у него ружье, какое, просил показать.

Илья Васильевич Гребенщиков.

Илья Гребенщиков — младший.

Ружья всех приехавших охотников, как положено, осмотрел еще до ужина. Илья Ильич принес фроловку — одностволку двадцать восьмого калибра. Не очень подходящее оружие! Подумалось: с отцом на одном номере, — разрешил. Конечно, это была слабость с моей стороны, некоторое попущение. Уже второе. До этого Коля Золотарев с улыбкой принес и вынул из чехла винтовку-маузер. Я сказал, что у нас на медвежьих охотах нарезное оружие категорически запрещено. Он ответил: «Знаю, я ведь не на номере и стрелять не буду — это так, для самообороны». И тут я уступил. Золотарев, по моему замыслу, должен был завести крыло загонщиков и стать молчуном, ближайшим к последнему номеру стрелковой линии.

С выездом задерживаемся, хотя лошади были поданы вовремя, еще в полной темноте. Безалаберность. Канитель. Я разрываюсь на части. Бог ты мой!

— Алексей Алексеевич, ружья здесь расчехлить или там?

— Что надевать, сапоги или валенки?

— Термос с чаем можно взять на номер?

— Алексей Алексеевич, как же так: вы сказали, с места не сходить, а если он на соседа кинется?

— Сколько надо пуль? У меня патронташ на восемь — хватит?

Я и смеюсь, и начинаю сердиться. Все это вчера было оговорено, рассказано. Не слушали, что ли?

«Где моя шапка? Я не могу на морозе без шапки!» — пожилой, с черепом голым, как куриное яйцо, охотник мечется по всем комнатам, разыскивая свою пропажу. Старается не слышать советов доброжелателей: «Повяжите на голову шарф, косыночкой», «Хотите шерстяные носки? — у меня есть очень большие — как раз». Потерпевший в отчаянии надевает полушубок — и… там, в рукаве, его шапка. «Никогда, — ворчит он, — не запихиваю в рукав, это кто-нибудь поднял».

На улице шум, перебранка. Выскакиваю — так и знал, Махутин. Он наш старший егерь, из семьи известных в Ленинграде профессиональных егерей, мастеров на все руки, от зверовых охот до тонкого дела натаски легавых. Я был невысокого мнения о нашем Махутине по двум причинам. Первая — его приверженность к выпивке. Этой зимой Махутин поехал встречать в Толмачево наших кружковцев и пропал. Лошадь с санями нашли у кого-то в деревне, двустволку — кружковское имущество — со сломанным прикладом в милиции. Алексей Алексеевич Заварзин по доброте душевной и глубокому убеждению в неразрывности и неизбежности дубля «егерь — водка» до поры до времени миловал Махутина. Вторая причина моего неодобрительного отношения — неоднократно приходилось мне сталкиваться с Махутиным на облавах. Терпеть не могу «лихих», шумных облав, когда егеря и кричане палят, благо патроны казенные, во все стволы, испуганные звери мчатся куда попало. Наш Махутин — приверженец именно такой системы. На меня он смотрит снисходительно.

На этот раз причина шума — ссора с подводчиком. Несмотря на категорическое распоряжение председателя из санатория никуда не отлучаться и ночевать в отведенной ему комнате, наш доблестный егерь навестил — «имею полное право!» — куму в поселке и пришел сильно навеселе. Обрушился на старика эстонца, что тот приехал за седоками на простых дровнях и запряг в них старого мерина: «Чертов пень! Сказал тебе — розвальни и побольше сена, на молодой кобыле, чтобы с вожжей — мигом доставить! Твой серый, гляди, по дороге копыта откинет».

Старик подводчик был невозмутимо ироничен:

— Не кричи, Мишка, мой лошадь водка меньше пьет, тебя на кладбище свезет. Тумать надо — молодой лошадь к стреляный медведь плизко не идет. Как везешь?

Задержались с выездом. Сразу от санатория попали в лес. Вереница саней долго и нудно ныряла по ухабам и болталась по раскатам разъезженной дороги. И возчики, и седоки облегченно вздохнули, когда передовые сани круто свернули и пошли вцелик прямиком через открытое, большое, как озеро, болото. Остались позади пестрая канитель света и теней в разреженном сосняке, талые кольца у подножья рыжих стволов, присыпанный палой хвоей и древесным мусором снег. Впереди гладь, девственная снежная ослепительность. Глазам больно.

Сани пошли ровнее и тише. Сразу стало слышно, что в нескольких местах — кажется близко — поют тетерева, славят яркое солнце и голубые глаза марта: «О-го-ро-уа-уа-уа! О-горро-уа-уа-уа! О-горро-уа-уа-уа!» Дивная песня — никого не оставляет равнодушным. Оживились, повеселели седоки, переглядываются, руками показывают туда, где — «ей-богу, совсем рядом» — на вершине дерева гремит веселая, синяя, плотная пером птица.

Что-то странное делается на передних дровнях: все встали, поддерживают друг друга. Побежал выяснять развеселый Махутин, а нам и без него ясно: на середине мшарины под снегом вода — выше копыльев. Не беда, дно еще не вышло, лошади идут легко и смело. Беда не в деле, а, как часто бывает, в пустяках. Махутин хотел прыгнуть на ходу в сани, промахнулся и под общий хохот грохнулся мимо, разбрызгивая шматки снежноводяной каши. Что с ним делать? Он грубо отказался вернуться домой переодеться, заявил, что просушится у костра загонщиков. Ну и черт с ним! В конце концов, взрослый человек, сам за себя отвечает. Надоело с ним возиться.

В лесу на поляне большой костер. Греются, болтают загонщики, возятся, кто помоложе. Не обманул Андерсен — привел вовремя. А вот он сам:

— Тэре, Алексеич. Все порядке. И она там.

— Обходил? Я же не советовал…

— Верней будет.

— Сколько набрал загонщиков?

— Двадцать пять.

— Отбери восемь понадежнее — в молчуны.

— Сейчас.

Замечаю, что к разговору прислушивается младший Гребенщиков, а подойти ближе стесняется. Понимаю его: бывало, сам интересовался разговорами старших охотников, егерей. Подозвал Илью Ильича, при нем доканчивал разговор с Андерсеном. Договорились, что облава будет стоячая — берлога-то известна, — что молчунов поставим по четыре с каждой стороны, заводить облаву будем с двух сторон. Один фланг поведут Золотарев с Махутиным, другой — Андерсен. Он же, не торопясь, поднимет медведя.

Подводы оставили у костра примерно в километре от оклада. Дальше всем придется идти на лыжах. Минут через сорок после стрелков тронутся в путь загонщики. Стрелки расчехлили ружья, надели белые халаты и шапочки. Кинули жребий. В его порядке потянулись за мной цепочкой на широких лыжах (имущество нашего кружка).

Иду еле-еле, нога за ногу, и не позволяю себя обгонять. Только бы не вспотели люди — тогда трудно будет неподвижно стоять на номере. Правда, желающих обгонять и не нашлось. Тяжело идут люди по рыхлому снегу — нетренированные, за зиму засидевшиеся. Еще на лыжах кое-как, а когда за сотню метров до первого номера я распорядился лыжи снять и идти пешком, — совсем стало плохо: запыхавшись, останавливались.

Трудно было, хотя я и мои помощники егеря старались протаптывать снег как можно сильнее. Получилась на стрелковой линии глубокая канава. Становились на номера потихоньку, без вопросов: заметит стрелок на снегу свой номер — шаг в сторону и на меня посмотрит. Я кивну — дескать, верно, желаю удачи.

Поставил последнего, восьмого, вернулся на свой второй номер. Осторожно отоптался, показался соседям, они мне: слева профессор Кротов, знаменитый лесопильщик, справа Заварзин, дальше за ним хорошо видны Гребенщиковы — отец сидит на раскладном трехногом стуле, сын стоит рядом. Стрелковая линия чуть поворачивает в густом ельнике — никого не видно. Знаю, что там Мокринский.

В охотничьем нашем деле частенько и подолгу приходится ждать — на облавах, глухарином подслухе, с хорошими гончими. Для многих тягостно. Знаю охотников, что никогда не сядут в шалаш на тетеревином току, в скрадок с утиными чучелами, даже на вальдшнепиной тяге им не стоится, если лет плохой — бегают с места на место. А я люблю затаенное охотничье выжидание. И нигде никогда так хорошо не думается.