Всё это произошло так неожиданно, что я ещё несколько секунд не мог уяснить себе всего случившегося. В пяти метрах от меня в предсмертных судорогах корчился медведь, а Лёвка и Черня, оседлав его, изливали на нём всю свою злобу. Я бросился к Прокопию. Он сидел в яме без шапки, с разорванной фуфайкой и окровавленным лицом, но улыбался, правда, принуждённой улыбкой, за которой скрывался только что пережитый момент напряжения.

Я помог ему встать. Он не дал мне осмотреть раны и, шатаясь, медленно подошёл к убитому зверю. Тот лежал уже без движения, растянувшись на снегу. Собаки всё не унимались. Прокопий, с трудом удерживаясь на ногах, поймал Черню, затем подтащил к себе Лёвку и обнял их. Крупные слёзы, скатывавшиеся по лицу, окрашивались кровью и красными пятнами ложились на снег. Впервые за много лет совместных скитаний по тайге, я увидел, как этот прославленный забайкальский зверобой расчувствовался до слёз.

Мы не зря считали его человеком без нервов. За его плечами сотни убитых зверей, много опасных встреч. Я был свидетелем рукопашной схватки, когда раненая медведица, защищая своих малышей, бросилась на Днепровского и уснула непробудным сном от его охотничьего ножа. А он был спокоен; мне казалось тогда, что даже пульс его оставался неизменным.

Сейчас собаки растрогали охотника. Он обнимал их и действительно плакал. Я стоял, умилённый этой картиной, и не знал, что делать: прервать ли трогательную сцену или ожидать, пока Прокопий, успокоившись, придёт в себя. Собаки, видимо, вспомнили про медведя, вырвались из рук Днепровского, и снова их звонкий лай катился по тайге.

Зверь разорвал Днепровскому плечо и избороздил когтями голову. При падении Прокопий неудачно подвернул ногу и вывихнул ступню. Я достал зашитый в фуфайке бинт и стал перевязывать раны.

Издали послышались голоса. Нашим следом шли товарищи, они тащили с собой, на случай нашей удачи, двое нарт.

Медведь оказался крупным и довольно жирным. Внутренние органы были залиты салом, за которым не было видно ни почек, ни кишок. На спине, вдоль хребта, и особенно к заду толщина сала доходила до трёх пальцев. Все мы радовались, что Днепровский остался жив, и были очень довольны добычей. У нас не было мяса, а предстояла большая физическая работа по переброске груза на реку Кизыр.

Пока товарищи укладывали на нарты мясо, я осмотрел берлогу, устроенную медведем под елью, затем мы с Арсением Кудрявцевым взяли под руки Прокопия и медленно повели его на бивуак. Следом за нами шли усталые Лёвка и Черня.

Только теперь мы заметили, что солнце уже оторвалось от гор. Тайга проснулась. Было необычно светло и радостно.

Табор внезапно преобразился. Больше всех был доволен наш повар Алексей Лазарев.

— А ну, товарищ повар, разворачивайся! — приказывал он самому себе, позвякивая ножами. — Нынче клиенты пошли требовательные. Похлёбочкой да мурцовочкой не довольствуются, подавай говядинки да не какой-нибудь, а медвежатинки, дуй их горой!

Теперь ему не нужно было за завтраком и ужином рассказывать нам о вкусных блюдах, чем он в последнее время и разнообразил наш стол. На костре закипали два котла с мясом, жарилась печёнка, топился жир, и тут же, у разложенного по снегу мяса, товарищи расправляли медвежью шкуру. Словом, картина, достойная кисти художника…

Была осень. Сумрачно качались по ветру оголённые берёзы. Неслышно шумела река, нигде не было заметно птиц. Всё отлетело, угомонилось и молча, тихо ждало зимы. Такой кажется всегда осень в тайге. Но это обманчиво. На самом деле в эту пору тайга жила большой жизнью. Была брачная пора парнокопытных. По хребтам и скалистым отрогам ревели изюбры; по тайге и марям мотались лоси-быки, а по заросшей ягелем тундре — дикие олени. Жизнь этих животных в осеннюю пору совсем необычна — брачная пора озлобляет быков, они ожесточённо дерутся из-за подруг.

Мы пробирались в свой лагерь, расположенный далеко в вершине реки Ямбуй. Моими спутниками были Василий Мищенко и Прокопий Днепровский — оба испытанные зверобои и знатные промышленники. С нами разделяли путешествие две промысловые собаки — Лёвка и Черня.

Миновав последний прижим по реке, мы вышли из узкого ущелья, и перед нами открылась широкая падь, поросшая густым ерником[2]. Звериная тропа, по которой мы шли, то прижималась к реке и змейкой вилась по чёрному ернику, то выходила к тайге, и тогда наш путь шёл по увалам.

Неожиданно собаки заволновались. Идущий впереди Прокопий остановился. Василий Мищенко снял шапку и прислушиваясь, долго смотрел по сторонам.

— Обманывают… — сказал он.

Но собаки настойчиво тянулись к реке. Мы ещё раз осмотрелись. Кругом было тихо, ничто не нарушало покоя.

— Не иначе где-то зверь жирует, придётся итти… — сказал Прокопий, снимая котомку.

Оставив пожитки на тропе, мы, сдерживая разволновавшихся собак, свернули к реке. Впереди шёл Черня. Я тогда впервые увидел работу этого замечательного кобеля. В нём всё было подчинено моменту; с большим знанием дела, с толком и темпераментом он выполнял свои обязанности. Всё в нём — глаза, нервы, слух — в этот момент представляло одно целое и было устремлено к зверю, которого он своим замечательным чутьём улавливал на далёком расстоянии. Его раздутые ноздри жадно втягивали воздух. Он торопился, крутил от возбуждения хвостом и изредка посматривал на Мищенко. Тот сдерживал его, натягивал поводок и привычными словами бранил собаку:

— Смотри ты мне, ишь негодный парень!

После окрика Черня немного успокаивался и послушно шёл впереди. Скоро он подвёл нас к реке, мы перешли её и, выйдя на борт, звериной тропой свернули влево. Моему любопытству не было предела. Я наблюдал за Черней и восхищался им.

У ключа Черня задержался. Подняв высоко морду, собака длинным вдохом потянула воздух и со всех ног бросилась в сторону.

— Держи, — шепнул Прокопий.

Черня до хрипоты натянул поводок, но после угроз Мищенко — затих.

Я стоял и не понимал, что случилось. Кто-то близко ломал лес.

— Наверное, медведь? — обращаясь к промышленникам, спросил я. Прокопий, не отвечая, передал мне Лёвку, снял с плеча бердану и подал знак следовать за ним.

Близился вечер, клочьями по небу ползли облака. По тайге шумели ещё не опавшие листья берёз. Крадучись, мы вышли на стрелку и, подобравшись к обрыву, прислушались. Кто-то бросился в чащу, затем послышался протяжный стон и возня.

Что могло быть?

Не в силах сдерживать любопытство мы привязали собак и поползли вперёд. Моему взору представилось необычное зрелище. Буквально в ста метрах от нас, на маленькой поляне у ручья, дрались два сохатых. Сцепившись рогами, они с чудовищной силой напирали друг на друга. Из-под ног клочьями летела земля, трещал, ломаясь, лес, оба зверя громко стонали. Это была схватка, в которой не было пощады. Бились насмерть.

Стон, треск и стук рогов наполняли долину. Борьба с каждой минутой становилась всё ожесточённей, яростней.

Одно обстоятельство привлекло моё внимание: один зверь был заметно крупнее другого. Он легко отбивал удары противника, с большой ловкостью сам нападал и, будто шутя, иногда отступал. Меньший же бык был слабее и имел несколько ран. Видно, неудачи обозлили его, он торопился, падал, стонал, но не сдавался.

Рядом с поляной, прикрываясь кустами, стояла самка. Не отводя глаз, она следила за дракой самцов, и всякий раз, когда драка превращалась в яростную схватку и рёв озлобленных быков нарушал безмолвие тайги, её охватывало беспокойство. Она вытягивала шею и, насторожив уши, мотала своей несуразной комолой головой.