– В конце концов, сегодня мой день. Кого хочу, того и приглашу. Хоть вон ту рыжую, – кивнул Владимир в сторону проходящей дородной женщины. – Такие ведь в твоём вкусе, Вольт? Или время изменило твои пристрастия?

– Ладно, согласен. Твой день и ты хозяин.

В ресторане гардеробщик – средних лет мужик – угодливо принял одежду троих, а волковское пальто даже обмахнул щёткой, однако, когда ему протянул свою истёртую куртку Слепцов, опустил руки.

– В чём дело? – строго спросил Волков. – Это с нами товарищ.

Гардеробщик настороженно посмотрел на резко отличающуюся от только что принятой одежду, потянул носом – видимо, от куртки пахнуло сырым подземельем, и неохотно взял её. Ещё брюзгливее поставил в угол чехол со скрипкой.

Встречающему при входе в зал парню Владимир назвал свою фамилию и, когда тот провёл всех к заказанному столу, попросил добавить четвёртое место.

Отношение гардеробщика царапнуло всех, а Савельева к тому же рассердило.

– Быстро сформировалось лакейское поведение, – буркнул он, ставя возле стула портфель. – Хотя… может в некоторых оно просто дремало.

– Скажи ещё, што это характерно для русского народа, – съязвил Нестеренко.

– Такого не скажу, но задуматься есть над чем. Обрати внимание: ни в одной соцлагерной стране – Польшу возьми, Венгрию, Чехословакию – нигде тамошние народы не позволили бандам разрушителей так разгуляться, как у нас. Я был в Польше – это ещё при Советском Союзе, когда там начинали готовиться к разгосударствлению экономики. К приватизации, проще говоря. Копал скрупулёзно. Говорил с экономистами, политиками, рабочими. Так вот, прежде чем выставлять предприятие на торги, его оценивали несколько разных комиссий. Иностранные специалисты… польские. Просчитывали, какую продукцию завод будет выпускать – сегодняшнюю или другую. Во што обойдётся перепрофилирование, будет ли новая продукция востребована на рынке, какие затраты нужны на техническое перевооружение, сколько сократится рабочих и куда их устраивать. Когда я приехал на один завод под Варшавой, подготовка к его разгосударствлению шла уже два года. И поляки не торопились. Не обращали внимания на предложения явно заинтересованной агентуры ускорить процесс. Сравнивали выводы четырёх комиссий: двух иностранных и двух своих. А што натворили наши сволочи? «Уралмашзавод» отдали по цене хоккейной клюшки. Чево смотришь? Хоккеисту за год больше платят, чем оценили «Уралмаш» – этот «завод заводов». Так же и остальное раздали своим… И народ не восстал против такого грабежа…

– Мы дрались. Ты знаешь. Не лакейничали. И сейчас не гнёмся.

– Это мы. А другие-то?

– В тех странах не расстреливали парламент, Витя. Согнулся народ от крови. Я говорил: Ельцина надо было уничтожить ещё в 91-м году, и по-другому пошла бы жизнь.

– Хватит вам, – одёрнул друзей Волков. – Хороший день омрачаете. Не уничтожать надо, а нормальными средствами не допускать до власти.

Он посмотрел на Слепцова, и жалость снова тронула взгляд. Павел положил было руки на стол, но, увидев подходившего официанта, поспешно убрал их. Видимо, застеснялся обтрёпанных рукавов пиджака. «А какой франт был, – вспомнил Волков. – На охоту с завода приезжал в костюме и галстуке. Переодевался – всё чистое, отглаженное. Аккуратист…»

– Што с заводом, Паша?

– Нет завода, Володя. Цеха стоят, но в них работает ветер. Стёкла выбиты. Станки выдирали на металлолом, они в ворота не проходили – проламывали стены. Нас полностью перестали финансировать уже с конца 91-го года. В девяносто втором – совсем ни рубля…

– Давайте закажем, ребята, а то парень ждёт, – напомнил Нестеренко. Когда официант ушёл, Слепцов, не сдерживаясь, взял кусок хлеба, намазал горчицей и жадно откусил. Опять смутился и, дожёвывая, пробормотал:

– Люблю вот так… по-простому.

– Картина была у всех примерно одинаковая, – сказал Нестеренко. – Нас тоже кинули. А ты чево ожидал? Простые люди могли не понимать. Но ты-то экономист!

– Гайдаровцы обещали, што цены вырастут в два-три раза и остановятся. А они, даже по их официальным сведениям, за несколько месяцев поднялись в 30 раз. Независимые эксперты, в том числе иностранные, называли другие цифры: только за 92-й цены увеличились до 150 раз. К концу следующего года всё подорожало в 600 раз. Да вы сами всё это знаете.

– Знаем, – нахмурился Волков. – Прошли. И гиперинфляцию прошли, и прошлогодний дефолт. Чем же ты занимался до этой музыки?

Владимир кивнул в сторону гардероба, где осталась скрипка.

– Чем придётся. Торговал металлом – знакомый пригласил в свою фирму. Когда нас захватили… бандиты захватили, полгода жили на зарплату Анны. Потом и её уволили. Ты не представляешь, Володя, как сердце начинает колоть, когда приходится ребятам еду делить по граммам. Большим уже подросткам – кусочек хлеба и стакан чаю. Когда женщина на тебя смотрит… ничево не говорит, а ты себя последней собакой чувствуешь…

– О-о, какой ты стал разговорчивый, – усмехнулся Нестеренко. Павел загнанно поглядел на него, в глазах что-то сверкнуло, но он снова повернулся к Волкову.

– Года два работал сторожем. На даче… у нового богача. После надолго зацепился в курьерах. Бензин мне оплачивали, а ремонт – нет. Угробил «волгу». Дефолт разорил нашу компанию. Генеральный застрелился. Оказался в больших долгах…

– Ладно. Хватит о грустном, – остановил его Нестеренко и поднял налитую рюмку. – У Володи сегодня день рождения. Давайте выпьем за нашего предводителя! Не за вице-президента Волкова, а за нашего друга Франка!

«Вице-президент?» – удивился Слепцов, стараясь как можно больше проглотить закуски. – Всё ёрничает Вольт. Какой из учителя вице-президент?

Но Нестеренко не выдумывал. Владимир Волков действительно был вице-президентом.

Глава вторая

С первых месяцев гайдаровских реформ зарплату в школе стали задерживать на четыре-пять недель. Люди добирали стремительно тающие от бешеной инфляции накопления и с ужасом глядели в завтрашний день. А вскоре полученных денег перестало хватать даже на питание. Ельцинисты сначала определили прожиточный минимум из трёхсот продуктов, товаров и услуг. Но увидев, что при текущих ценах 90 процентов населения не способно всё это оплатить и таким образом оказывается за порогом бедности, минимальный набор сократили до 19 продуктов. Благодаря такой манипуляции число «официальных» бедных вроде бы сократилось. Вместо 128 миллионов стало 50. Однако в действительности ничего не изменилось. 70 процентов денег уходило на еду, остальное – на оплату коммунальных услуг. Многим не хватало даже на лекарства. Народ стал вымирать, а жизнь миллионов людей, остающихся в живых, превратилась в кошмар.

Поняв, что их грубо обманули, граждане начали протестовать против «шоковых» реформ. Первыми в бюджетной сфере забастовали учителя. Каждая школа сама решала, какой путь протеста выбрать: стачку, пикет, голодовку. Учителя волковской школы решили объявлять забастовку. Но Овцова, как директор, пригрозила, что протестующих уволит.

– Дайте нам деньги, Нина Захаровна, и мы пойдём на уроки, – потребовала давний оппонент Овцовой – учительница географии.

– У меня их нет, – бросила Овцова.

– Опять съедает советский военно-промышленный комплекс? – с издёвкой спросила несгибаемая противница. Её муж работал на оборонном заводе, но денег уже давно не приносил.

– Мы расхлёбываем наследие коммунистов. Демократическое правительство делает всё, штобы поднять страну из пропасти.

– Её не надо было туда сталкивать – вашему демократическому правительству, – заявил Волков, твёрдо решивший участвовать в забастовке. Он стал политически активным, поддерживал все протесты и даже начал ходить с Нестеренко на демонстрации.

Уволить Овцовой никого не удалось. Но и забастовка ничего не дала. Зарплату, ставшую при таком росте цен ничтожной, по-прежнему не повышали. Да и ту задерживали ещё дольше. А вскоре Нина Захаровна ушла из школы. Сменившая её одна из молодых фурий – Надежда Аркадьевна, с нескрываемой завистью сказала, что Овцова нашла «просто шоколадное место». Кто-то из знакомых пригласил Нину Захаровну, как химика, на частную кондитерскую фабрику.