– А мне его почему-то сейчас стало жалко, Грегор Викторович. Всю жизнь притворяться, показывать любовь к тому, што ненавидишь… Так ведь можно с ума сойти. Сосуды мозга лопнут… душа разлетится от распирающей злости, для которой выхода нет.

Наталья раскованно смотрела на Янкина. Настороженность, какая была по приходе в кабинет, прошла. Таких откровений молодая женщина не слышала даже в те «газетные» дни, когда Грегор Викторович пытался завоевать её доверие особо пикантными сведениями из жизни придворного народа. Сейчас он казался ей абсолютно искренним. Трогая свою коротко стриженную голову, с прищуром улыбаясь, взглядом как бы говорил: «Ты видишь, я совсем другой». А она, кивнув утвердительно в ответ, снова заговорила о Яковлеве.

– Знаете, почему теперь он так себя ведёт? Мне кажется, я поняла его. Стало безопасно проклинать Систему и одновременно опасно не отречься от неё. Новая власть может не принять.

В этот момент в селекторном аппарате раздался голос секретарши.

– Грегор Викторович! Вам звонит Яковлев… Александр Николаевич.

Янкин поспешно протянул руку за трубкой. Он явно не хотел разговора по громкой связи. Другой рукой замахал Наталье: иди, иди быстрей. Она с удивлением встала, пошла к двери.

– Здрассьте, здрассьте, Алексан Николаич.

Волкова ещё не успела уйти далеко. Поэтому услыхала голос Яковлева.

– Плохо ведёшь себя, Грегор. Товарищам по общему делу…

Последующие его слова уже было не слышно – Янкин прижал трубку к уху. Выслушав тираду Яковлева, извиняющимся тоном заговорил:

– Да как вы могли так подумать, Алексан Николаич? Ваша борьба за демократию – пример для многих. Нет, нет, эфир для вас будет всегда.

И уже закрывая дверь, Наталья услышала:

– Мы ведь с вами – одной крови.

Глава десятая

Павел Слепцов поставил «Волгу» во дворе девятиэтажного дома так, чтобы машину было видно из окон родительской квартиры. В последнее время с машин воровали всё, что можно было снять: зеркала, стеклоочистители, колёса. Иногда человек выходил утром к своей машине, а она стояла на кирпичах.

У родителей Павел бывал теперь редко. Жил у Анны. Ей досталась квартира умершей тётки. Дети – двое мальчишек, в одной комнате, Анна со Слепцовым – в другой. На этот раз он приехал, чтобы взять некоторую одежду – шли последние дни ноября, и надо было утепляться.

– Пашенька! – обрадовалась мать, прильнув к нему, едва успевшему расстегнуть куртку. – Усталый ты какой. А я как знала… сегодня, думаю, приедет. Давно тебя не видела.

– Дай человеку раздеться, – со скупой улыбкой проговорил появившийся в прихожей отец. – Месяц – это, по-твоему, давно? Хотя мог бы чаще заезжать.

Павел и сам немного растрогался. Левой рукой гладил мать по волосам, другую протянул отцу: поздороваться. В этот момент он вдруг почувствовал себя маленьким ребёнком, тем мальчиком, которому мама играла на пианино детские песенки и они вдвоём, оба счастливые, выговаривали бесхитростные слова.

– Есть будешь? С работы ведь.

– Нет, мам. Аня ждёт. Вот кофейку можно.

Все трое прошли на кухню.

– Как на заводе дела, Павел? – спросил отец.

– Пусть ребёнок хоть согреется. Куда этот завод убежит?

– Убежит, мать. Убежит.

– Даже не знаю, как тебе сказать. Если коротко, то плохо.

Они посидели немного на кухне. Павел скупо рассказывал про Анну, про своё новое жильё. Отец заметно нервничал. Наконец, поднялся.

– Пойдём ко мне, штоб матери не мешать.

– Скажи уж, посекретничать хотите. Как будто в другой раз нельзя.

– Другие разы, видишь, редко случаются, – проговорил Василий Павлович.

Когда пришли в отцов кабинет – каждый со своей кофейной чашкой, Павел обратил внимание на некий беспорядок у обычно аккуратного отца. Дверцы некоторых шкафов были открыты, и на полках вразброс лежали папки. На столе тоже чувствовалась какая-то неприбранность. Отец заметил сдержанное удивление Павла. Не дожидаясь вопроса, заговорил:

– Идёт трансформация КГБ. Одних арестовали, других меняют. ПГУ [12] выводят из состава Комитета.

Показал на шкафы:

– Здесь никаких серьёзных бумаг нет и быть не может. Но я просмотрел все архивы. На всякий случай. Так што с заводом-то?

– Сначала прекратили финансирование. А теперь ещё лучше – ликвидировали министерство.

– Знаю. Госсовет – его раньше не было – 14 ноября упразднил больше тридцати центральных органов управления. Все союзные министерства и комитеты…

– Значит, не одних нас?

– Не одних. В том числе всю «девятку».

– Неужели всю? – без особого интереса уточнил Павел. Он знал, что так назывались собранные ещё в 1965 году Председателем Совмина СССР Косыгиным под единое стратегическое управление девять основных оборонных ведомств. Это позволило разрозненным до того отраслям ликвидировать начавшееся отставание от Соединённых Штатов в оборонной сфере, а через какое-то время кое в чём превзойти их по качеству вооружения. Кроме министерства общего машиностроения, которое отвечало за ракетно-космическую технику, и куда входил завод Слепцова, «девятка» включала министерства: оборонной, авиационной, электронной, радио-, судостроительной, электротехнической, химической промышленности, а также «атомное» ведомство – Министерство среднего машиностроения. Это была основа советского оборонного комплекса и одновременно средоточие самых передовых технологий, которые находили применение как при создании вооружений, так и в производстве товаров народного потребления.

– А людей-то куда? В «девятке», кроме заводов, как ты знаешь, сотни институтов, конструкторских бюро. Целое государство народу.

– Людей – на улицу. За ворота. Я же тебе говорил – помнишь? Сначала вам перекроют финансирование. Объявят ВПК слишком неподъёмным для народного хозяйства. Одновременно развернут массированную пропаганду о дружелюбии стран НАТО и США. Там, мол, идёт кардинальное сокращение вооружений. Значит, надо и нам равняться на них. Потом начнут как бы реформировать «оборонку». А на деле – разрушать…

Василий Павлович в задумчивости отхлебнул кофе.

– Только я не предполагал таких темпов. Думал, поборемся ещё. Помогли эти говнюки… Чрезвычайщики слюнявые. Надавали ребятам из-за «бугра» полные руки козырей.

– Опять ты о своих «заклятых друзьях» с той стороны. Ну, сколько можно, пап?! Как будто не уродство политической системы породило уродливую экономику и всю дрянь, вытекающую из этого. Спроси любого – вон на улицу выйди, в очереди спроси: есть хоть што-то хорошее в нашей советской действительности? И тебе скажут: нет! Раньше нам про недостатки внушали, как про отдельных блох. Ещё немного, и мы их выведем. Оказалось, што из них состоит вся наша жизнь. Да из каких блох!

Василий Павлович хотел что-то сказать, но помедлил, раздумывая. Потом молча встал, подошёл к одному из книжных шкафов. Достал плоскую картонную коробку в полкниги шириной. Вынул из неё большую лупу. Затем выбрал из раскида бумаг на полке какой-то листок. Вернулся на место, подал листок сыну.

– Прочти.

Павел напрягся. На листке было что-то написано мельчайшим шрифтом под едва различимым изображением.

– Не могу. Ты бы ещё дал молекулу разглядеть. Без микроскопа. Што здесь?

– А теперь посмотри через лупу.

– Чесоточный клещ. Ф-фу! Страшилище какое-то. И зачем ты мне это показал?

– Для твоего просвещения. Может, ещё не поздно, и ты поймёшь, што не только наши собственные недостатки подвели страну к краху. Я знаю о них, кому, как не нам, знать? На них нельзя было закрывать глаза, прятать голову в песок. Но наши реальные недостатки специально и, должен тебе сказать, умело увеличивали хорошо подготовленные противники. При этом старались уменьшить или совсем замолчать имеющиеся достоинства системы. Вот ты сейчас увидел довольно редкое насекомое в лупу и ужаснулся. А поглядел бы на этого клеща или на ту же блоху, о которой говорил, в микроскоп. Зверя бы увидел! Страшного зверя. Причём, ещё более ужасного из-за его неизвестности. Мы ведь в жизни-то разве часто встречаем их? Блох… Клещей… Как говорится, слава Богу, вывели почти всех. Редкостью стали. Но если увеличить их через микроскоп и это шевелящееся чудище показывать каждому человеку с утра до ночи, при этом внушать: вот она, ваша жизнь, вот вы среди чево живёте, то люди, рано или поздно, поверят, што на самом деле живут среди одних блох. Как уверял Горький, если человеку всё время говорить, што он свинья, он, в конце концов, захрюкает.