Днем в доме обычно бывало пустынно. Элиза с Сабиной и нередко с дедушкой Джованни уходили надолго гулять, иногда с ними шла и Анна, ставшая теперь единовластной повелительницей всей прислуги: Алексей везде сопровождал хозяина, а Монферран, занятый с утра и до вечера, отсутствовал постоянно.

Элиза порою хотела остаться одна и тогда, отправив всех гулять, по многу часов читала, а то, напротив, в дождливую или холодную погоду, когда домашние собирались поближе к веселому огню каминов, она уходила пешком в самые отдаленные уголки города и бродила в одиночестве дотемна.

Иногда, как в былые годы, они с мужем гуляли вдвоем, но очень редко. Огюст уставал, у него все чаще болела нога. Элиза это знала, хотя он ей не признавался, и потому она сама его уговаривала больше отдыхать дома и лишала себя прежних драгоценных часов уединения с ним, ибо в «доме каменщика», он, как правило, предавался любимому увлечению — возился со своими коллекциями, которые продолжал собирать, либо забирался вновь в библиотеку, либо кого-нибудь принимал.

Грандиозное строительство собора приближалось к концу. Хотя и сократилось число мастеров, хоть и случилось новое несчастье. В том же роковом восемьсот пятьдесят пятом году умер Витали. Он долго болел, боролся с болезнью, но она одолела его. Вот уже год скульпторы работали без него. Установка скульптур продолжалась, заканчивалась, как ни трудно стало работать без Ивана Петровича. Одним из главных смотрителей скульптурных работ стал теперь Егор Демин, осенью восемьсот пятьдесят пятого поступивший в Академию художеств и весною уже взявший приз на большой выставке. Имя его становилось в Петербурге известно.

— Ох, Егор, чувствую, бросишь ты меня! — говорил молодому скульптору Огюст, в душе страшно довольный его успехами. — Вон у тебя уже заказы появляются, скоро отбоя не будет… Только не уходи со строительства, останься до конца!

— За что вы так, Август Августович? — обижался Егорушка, принимая эти сетования за чистую монету. — Неужели думаете, что уйду? Да плевал я на все заказы. Моя работа здесь.

С царем, Синодом, Министерством финансов главный архитектор продолжал воевать не на жизнь, а на смерть. Любую попытку ущемить Комиссию построения в деньгах он встречал с такой яростью, что, как правило, выдержать его натиск никому не удавалось. Но и с Комиссией Монферран воевал в свою очередь, потому что и она, испытывая стесненность в средствах, проявляла скупость.

— Портят, где только могут! — с досадой говорил архитектор Алексею (неприятностями он, как и раньше, делился лишь с ним и с женой). — Ты подумай, ограду строить не на что! А?! Все церкви с оградами, а у нашей не будет. Ну ладно, ограда — это действительно дорого! Но уж кафедру сделать поскупились. Я ее собирался делать из мрамора, из разных сортов, какие во внутренней облицовке есть. Опять денег не хватает! Ч-черт бы их побрал, скупцов бумажных! Ничего же, я заказываю кафедру в Германии, резную, из дуба. Не совсем то, но все же будет красиво. Опять же, видишь, в Германии, будто у нас сделать некому… Говорят, там дешевле. Тьфу!

— Да уж не ругайтесь, Август Августович! — уговаривал хозяина Алексей Васильевич. — Ну подумаешь, в конце концов… Собор от всего этого хуже не станет. Все равно стоит такой красавец, что у людей дух захватывает. Сам видел вчера, как приехали на телеге мужики какие-то, ну просто так ехали, видно, торговали где-то. Увидели собор, лошадь остановили, послезали с телеги, шапки долой, на колени повставали и будто окаменели. Городовой, дурак, смеется над ними. Говорит: «Чего, олухи, молитесь? Он еще не освященный!» А один из мужиков ему: «Тут и не в том дело, милый человек… Это же такая красота невиданная, что ей самой молиться можно!» А другой мужик плакал и все повторял: «На такое вот посмотреть и умереть… Всем народом русским построено чудо сие!»

— Так и сказал?! — встрепенулся Огюст. — Построено всем русским народом?

— Да, — Алеша улыбнулся. — Так и сказал. Всем народом.

— И мною тоже, — проговорил архитектор дрогнувшим голосом. — Вот ведь лучшая похвала моему труду, Алеша! Всем народом. И мною!

Каждый месяц, а то по два-три раза в месяц от Михаила приходили письма. Из Рима и Венеции, из Милана, Генуи, Равенны, Флоренции. Он писал об открывшемся ему мире европейского искусства с восхищением, чувствовалось, что сокровища, увиденные им, вызвали в его душе еще более сильную жажду создавать, жажду творить вечное, ту жажду, что делает людей бессмертными.

«Эпоха Возрождения, — писал Михаил, — названа не совсем точно. Надо было бы назвать ее эпохой Осуществления, ибо идеалы, найденные гениями Древней Греции и Рима, их высочайшие образцы постижения красоты были еще почти инстинктивны, правильны не потому, что те, древние мастера, видели истину, а потому, что, ища ее, старались в пропорциях и пластике подражать природе. Природа не ошибается, но создать совершенство возможно лишь тогда, когда постигаешь суть ее безошибочности. Возрождение одухотворило идеалы греков и римлян, отыскало их философию, осуществило мечту этих светлых язычников о совершенстве духа, отраженном в совершенстве формы и совершенстве плоти. Мне кажется, это не мои слова… Август Августович, вы говорили мне их уже? Ведь говорили?»

— Ты говорил ему? — спрашивала, перечитывая письмо, Элиза и смотрела на мужа, счастливо улыбаясь, будто письмо прислал ее сын.

— Эта мысль, только совсем иначе выраженная, есть, кажется, в моих записках, — отвечал, подумав, Огюст. — Мишка читал их у меня в кабинете… Но он идет дальше меня. Впрочем, так и должно.

Письмо, присланное Михаилом из Парижа, было сумбурно и запутано, будто знаменитый город вызвал в юноше настоящее смятение чувств. Он и восхищался, и изумлялся, и пытался пересказать весь неистовый водоворот своих впечатлений, и тут же терялся и начинал писать о каких-то ничего не значащих событиях. Письмо было на одиннадцати страницах.

Но всему приходит конец. Верный своему обещанию, Михаил не стал затягивать поездки и к концу декабря, не пробыв в отъезде и года, вернулся в Петербург. Опять «дом каменщика» загудел, будто майский лес, опять начались рассказы, но теперь уже слушать их было весело, за столом в гостиной гремел смех. Каждый вечер приходил кто-нибудь из Мишиных товарищей, соучеников по гимназии, обязательно являлся дедушка Джованни, и все, перебивая друг друга, задавали путешественнику вопрос за вопросом.

— Мишель, — спрашивала брата неугомонная Сабина, — а ты Пизанскую башню видел? Правда, что она все клонится, клонится, а не падает?

— Правда, — отвечал Миша.

— А как это может быть? Как ее так построили? Ну как?

— Сабина, я не знаю, — разводил юноша руками. — Может, ее каждый год заново перестраивают, и никто не замечает? Август Августович, а правда, как она держится? Как она построена?

— Не знаю, Мишель, — качал головой Монферран. — Честное слово, не я ее строил!

И снова над столом прокатывался волною общий хохот.

Однако радость Алексея и Анны омрачалась тем, что о Елене Миша ничего толком не сказал им. Он дважды видел сестру в Италии, и она ему пообещала, что вскоре вернется в Петербург, но когда это «вскоре» наступит, она не могла сказать. О чем-то Михаил умалчивал, словно не желая расстраивать родителей.

На третий после его приезда вечер они с Монферраном наконец уединились в кабинете архитектора.

— Ну, теперь говори толком, — сказал, усаживаясь в кресло, Огюст. — Как тебе Париж? Об остальных городах ты писал толково, а о нем нагородил бог знает чего. Тебе там понравилось?

— Да! — серьезно и почти грустно ответил юноша. — Да, и я рад, что могу сказать это от всего сердца! Но мне и до сих пор не передать всего, что я понял и почувствовал там. В этом городе есть что-то от целого света. Да, и между прочим, Август Августович. Как же я сразу-то забыл. Вам оттуда кланяются.

— Кто?! — вскрикнул архитектор, даже привстав от неожиданности и вдруг краснея. — Кто, Мишель? Этого не может быть! Никто больше не знает меня там.