Его и точно там ждали. Зайдя за ограду, он в первый момент растерялся и даже замедлил шаги: перед фасадом собора выстроилось не менее сотни рабочих, причем стояли они плотно, сомкнувшись несколькими рядами, и молча смотрели на архитектора, окутанные клубами пара, слетавшего с их губ. Впереди всех возвышалась осанистая фигура Максима Салина.

«Что-то случилось!» — вспыхнула в сознании главного архитектора испуганная мысль.

Он пошел быстрее и, не доходя шагов двадцати до толпы рабочих, крикнул, едва переводя дыхание:

— Что такое? Максим Тихонович, что здесь у вас происходит?

Салин выступил вперед и, улыбаясь во весь рот, ответил:

— Ничего, ваша милость, не произошло.

— Так что тогда значит это сборище? — в недоумении спросил Монферран. — Вы чего-то хотите от меня? Почему никто не работает?

— Извините уж, — почти обиженно проговорил Салин. — Праздник нынче, вот мы на полчасика работу и приостановили.

— Какой такой праздник? — поднял брови главный архитектор.

— День рождения ваш! Вот мы тут к вам с нашим уважением…

И мастер, сорвав шапку, отвесил низкий поясной поклон, который за ним дружно повторили все рабочие.

Огюст оторопел. Такого не бывало никогда. Никто из рабочих и мастеров не имел понятия о дне его рождения, он никогда им этого не сообщал. Кто же сказал им?

Взгляд главного архитектора опять пробежал по лицам рабочих. И вдруг щеки его порозовели, синие глаза вспыхнули теплым светом, и он тоже улыбнулся какой-то совсем необычной улыбкой, такой у него прежде не видели; она была ясной, доверчивой, почти беззащитной.

— Спасибо! — негромко произнес Огюст и добавил, глотнув воздуха: — Спасибо, дорогие вы мои!

Тогда из заднего ряда по рукам пролетел медный поднос, перешел в руки одного из мастеров, в котором Огюст узнал Егора Дёмина, и тот, низко склонившись, протянул его главному. На подносе стоял высокий граненый стакан, наполненный прозрачной, как слеза, жидкостью, и лежали два аппетитных соленых огурца на широком куске каравая.

— Вы с ума тут все посходили! — воскликнул, еще больше краснея, Монферран. — Да что ж это такое, а?!

— Не побрезгуйте, Август Августович! От чистого сердца! — сказал Егорка и еще ближе придвинул поднос.

Несколько мгновений главный смотрел на стакан, блистающий на подносе, как кристалл льда, потом махнул рукой:

— А! Где ваша… Э, нет… Где наша не пропадала!

Он взял стакан, поднес его к губам и решительно запрокинул голову, залпом проглотив водку.

— У-у-у-у-х! — взревели в восторге рабочие.

А откуда-то сзади молоденький позолотчик, месяц назад принятый на строительство, тоненько, очень слышно в наступившей на миг тишине пропищал:

— Да врете вы все, что он француз! Русский он!

Толпа разразилась хохотом. Монферран смеялся со всеми вместе, чувствуя, как жар разливается по его телу и приливает к щекам.

А в это время Максим Тихонович водрузил перед ним какой-то ящик и на него поставил картонную коробку:

— А это вот вам от меня ко дню рождения. Примите без обиды.

Огюст снял с коробки крышку. Под ней оказалась деревянная фигурка размером в полвершка. Он нагнулся, чтобы лучше ее разглядеть, и тут же, неистово расхохотавшись, едва не свалился с ног. На ящике стоял он сам, в любимой своей позе, чуть расставив ноги, наклонив на бок голову, отведя в сторону изящным и надменным жестом левую руку и опираясь ею на тонкую трость. Правая рука была приподнята, и на ладони, как на площадке, красовался крошечный собор, который он придирчиво рассматривал, немного скривив губы, нахмурив брови, сощурив глаза.

— А-ах, разбойник! — хохотал Огюст, вытирая платком слезы. — Ах, виртуоз, колдун! Убил! Без ножа зарезал! Ну и умница!

Потом он уже и сам не мог вспомнить, в какой момент руки рабочих подхватили его и, высоко подняв над головами, понесли в собор.

— Пустите! — хохоча, кричал им Монферран. — Пустите же, господа, это, в конце концов, неприлично! Кому я говорю!

Когда час спустя на строительство явился за поручениями Алексей, Огюст велел ему бежать поскорее домой и взять из его секретера все наличные деньги, что в нем были.

— Посчитай, чтобы всем было по полтине серебром, понял, всем рабочим и мастерам. Не хватит — лети в банк. И чтоб вскоре тут был!

Мастерам, смотрителям и помощникам художников он отдал распоряжение: получив деньги, отрядить посыльных от каждой артели за водкой и, распив ее за обедом, все работы немедленно прекратить.

— Отдыхайте сегодня, черти! — сказал он рабочим. — Раз уж вам пришла охота меня поздравлять…

Сам он, как всегда, проверил все сделанное накануне, спустился в подвал, чтобы взглянуть на установку калориферов, потом распрощался со всеми и вместе с Алексеем укатил в Академию, чтобы навестить мозаичные мастерские.

Домой он вернулся в шестом часу и увидел в гостиной две корзины с цветами и несколько разбросанных по столу конвертов.

— Цветы от Академии и от Комиссии построения, — пояснила Элиза. — А писем я еще не смотрела, мой дорогой, все время что-то мешает сегодня. То кто-нибудь приходит и тебя требует, то вдруг явился учитель из гимназии жаловаться на Мишу: он подрался там с кем-то из учеников. Ни Алеши, ни Ани дома не было — пришлось мне говорить с ним… Ты поговори с Мишей, он раньше никогда ведь не дрался.

— Поговорю, — пообещал Огюст. — А письма давай мне. Я сейчас сам посмотрю их, а ты последи, чтобы ужин не запоздал.

Он собрал конверты и прошел с ними в кабинет. Поздравлений было много. Последним Огюст взял узкий голубой конверт с итальянским штемпелем и, глянув на него, удивленно подумал: «Это еще кто?» И тут же нахмурился. Он узнал знакомый ему почерк Карла Брюллова. С чего вдруг Брюллов написал ему?

Архитектор вскрыл конверт. К его удивлению, письмо было написано по-русски.

Милостивый государь Август Августович! Примите мой нижайший поклон и мои самые искренние поздравления по случаю дня Вашего рождения!»

Пораженный этими словами, Монферран дважды их перечитал. Брюллов его поздравляет?! Помнит день его рождения?! Он стал читать дальше.

«С глубоким огорчением вспоминаю я наше с Вами холодное прощание и думаю: как жаль, что наше примирение не было полным и мы расстались, питая друг к другу неприязнь.

Ныне, спокойно вспоминая и оценивая все произошедшее, я чувствую себя виноватым перед Вами и прошу прощения за ту дикость, что произошла шесть лет тому назад. Иным, словом не могу означить происшедшего. Будьте же великодушны, не вспоминайте зла. Я был ослеплен ненужной яростью и обуреваем упрямством, а чувства сии — плохие советчики.

Не усмотрите фальши и корысти и в еще одном моем признании: я понимаю теперь, что был неправ и в оценке Вашего собора.

Оказавшись вновь в Италии, многое пережив и перечувствовав и как человек, и как художник, я многое переоценил и в итальянском искусстве и сумел теперь связать его с искусством нашим и понять, сколь мало мы еще достигли высоких тайн наших предшественников. Но постижение оных — в вечном стремлении вперед. Санкт-Петербург — город, которому предстоит долгие столетия быть одним из прекраснейших городов мира, таковым он стал и останется, ибо его облик, его архитектура не похожи ни на какие другие. И строить в нем по-старому нельзя, а по-новому можно лишь лучше, чем по-старому. Ваш собор более всех других подходит к суровым, гордым и изысканным чертам этого города, европейского города русских. Я закрываю глаза и вижу над светлым сиянием и мощью Невы золотое сияние и мощь его купола. Он прекрасен. И я горд оттого, что участвовал в его создании, хотя тогда и не сумел его правильно оценить. Благодарю Вас!

Ах, Август Августович, как хочется мне приехать на его открытие, поздравить Вас, пожать Вам руку. Но, наверное, не судьба. Здоровье мое неважно, я становлюсь совсем плох и боюсь, что мне уж не видать Петербурга…