— Неистовый Роланд![80] — прошептал он. — Ах, неистовый Роланд… Да нет, я уж вижу, вы не умрете, вам нынче нельзя. Да хранит вас бог!

Потом, уже днем, пешком возвращаясь домой, Огюст в первый и в последний раз в жизни испытал приступ бешеной злобы, почти ненависти, к городу, который сиял в это утро апрельским огненным солнцем, звенел капелями с крыш, тарахтел экипажами, смеялся беспечным смехом детей. Город был возмутительно празднично-прекрасен.

«Ты, неблагодарный! — думал в минутном затмении рассудка архитектор. — Как смеешь ты сегодня радоваться, когда только что умер тот, кто отдал тебе жизнь?! Умер в нищей квартире, позабытый всеми… Ты благодаря ему царишь и сверкаешь, ты красив, как сказочная принцесса, гордая невеста, а ведь сегодня ты овдовел!» Но гнев прошел, сменившись безумной горчайшей усталостью. Еле заметной тенью мелькнул страх: «Заболею? Не заболею?» Но в душе он отчего-то знал, что не заболеет, что, как обычно, холера его помилует.

Он не заболел.

Смерть Росси стала для Огюста тяжелым потрясением еще и потому, что вдруг открыла ему необозримость пропасти, над которой он теперь оказался. Один за другим исчезали люди, которых он знал в течение всей жизни своей в Петербурге. В восемьсот сорок восьмом году умер Стасов, в восемьсот сорок девятом почти одновременно с Росси скончался Андрей Алексеевич Михайлов. Былые соперники уходили, переставая быть соперниками, оставаясь в памяти соратниками и единомышленниками. Умирали титаны, а те, кто пришел на смену им, казалось, не достигали, не могли достичь их высоты, ибо пришли на распутье, и Монферран начинал чувствовать себя одиноким, как рыцарь, победивший на турнире, надевший на свои плечи доспехи, отданные побежденными и погибшими…

Несколько раз Огюст видел Росси во сне. То он гулял с ним вновь по Петергофскому парку, вороша осенние листья, перешучиваясь и грустя, то они опять шли по понтонному мосту, и под ногами их грозно вскипала Нева, собираясь выйти из берегов, а над ними бурлили мрачные рваные тучи…

Они шагали рука об руку и говорили, говорили, говорили, но о чем, он, просыпаясь, никогда не мог вспомнить…

X

— Как тебе не стыдно, Егор? Как ты смеешь? Что ты тут нюни распускаешь, а?

— Я ничего не распускаю. Вам показалось.

Юноша обернулся. Действительно, хотя только что плечи его вздрагивали и в согнутой спине, в опущенной голове были только слабость и отчаяние, глаза оказались сухими, и рот был спокойно сжат, а нижняя губа упрямо выпячена. Он стоял возле любимой своей мраморной фигуры Купидона, стоял так, что стрела натянутого лука целила ему в грудь.

Огюст подошел к нему ближе и всмотрелся в это худощавое, уже совершенно взрослое лицо.

— Послушай, Егор Кондратьевич, — давай говорить по-мужски. Ты уже месяц сходишь с ума — это все заметили, даже Иван Петрович, что мне совершенно не нравится.

— Я что, работу порчу? — с вызовом спросил Демин, напрягаясь и хмуря брови. — Я что-то сделал не так?

— Если бы ты в работе что-то делал не так, — тут голос Огюста стал жестче, — то я бы с тобой говорил по-другому, милый. И не говорил бы вовсе, а просто велел бы оштрафовать! Нет, на твое счастье, Витали на тебя» не жаловался. Но ты не в себе после Елениного отъезда, и я великолепно понимаю, почему. Что скрипишь зубами, а? Не мое дело?

— Не ваше! — Егор мотнул головой и резко отвернулся.

Монферран усмехнулся:

— Если так, извини меня. И я пойду, мне пора. Когда сам будешь уходить, скажи дворнику, чтоб закрыл ворота…

Егорушка вздрогнул и метнулся следом за главным архитектором.

— Август Августович! Пожалуйста… Постойте!

Огюст остановился:

— Чего тебе?

— Ради Христа, простите… Я правда сошел с ума!

У него было такое отчаянно-несчастное лицо, что обида, родившаяся было в душе Огюста, тут же угасла.

— Надеюсь, ты не думаешь, что я нашел ей этого импресарио? — тихо спросил архитектор. — Я знать его не знаю. Я только посоветовал Алексею Васильевичу ее не удерживать, потому что она бы все равно уехала, ты же понимаешь это. Она давно мечтала петь в Европе.

— Я до последнего дня не верил, что она уедет! — прошептал Егор.

— А ты успел ей сказать, что ее любишь?

Егор замотал головой:

— Да зачем говорить-то? Чего ради? Она не любит меня.

— А завтра может полюбить! — спокойно возразил Огюст. — Нет, ты ведешь себя неразумно. Тебе она нужна? Ну так надо было ее удержать, постараться во всяком случае. Не решился? Решись теперь! Поезжай, бери почтовых, гони что есть силы, догони ее. Она еще в Варшаве. И будет там еще две недели. Она так писала. Лети что есть мочи, раз без нее не можешь! Что уставился на меня? Денег не хватает? Я тебе одолжу.

Демин несколько мгновений как завороженный смотрел на главного. У того горели румянцем щеки, лицо, освеженное задором, чуть не вдохновением, казалось невероятно молодым.

— Ах, Август Августович! — вдруг вырвалось у Егорушки. — Вот бы вы мне позволили сделать с вас портрет! Да нет, куда уж в скульптуре. Вас только красками писать… Плюшару не удалось вас написать таким вот… Двадцать лет назад писал, а вы и сейчас моложе, чем на том портрете.

— Э, не болтай! — махнул рукой Монферран, даже не польщенный этими словами. — Ты не моей толстощекой физиономией любуйся, а думай о себе. Поедешь за Еленой?

Юноша покачал головой:

— У меня работа ведь, Август Августович…

— Я отпущу тебя.

— А я себя не отпущу! — тут Егор вдруг топнул ногой и по-детски стиснул зубы, так что на худом его лице обозначились скулы. — Я не могу сейчас все бросить. И потом, вы же Аленку знаете. Она не поедет назад. Заупрямится, станет мучить. Я раскисну и за ней поеду, точно слуга ее. А я не хочу так и не могу. Раз упустил время, так буду теперь ждать. Вернется — скажу ей все.

Огюст засмеялся:

— О-о-о, характер! А я думал, уж не изменился ли ты, Егор Кондратьевич. Вижу — нет. Ну, а если ее годы не будет, а?

— Буду годы ждать. А чего? Я не старик еще.

— А если она там выйдет замуж?

Юноша побледнел, но опять мотнул головой и тут же поправил ладонью свои разлохматившиеся волосы.

— Ну, так значит, не судьба… Все равно. Вот здесь я ее впервые увидел почти десять лет назад… Среди ваших богов мраморных. Она для меня была, все равно как они. Непонятная, совершенная. И теперь такая же. Я понять ее хочу. И если пойму, если до конца разгадаю…

— Если разгадаешь до конца, разлюбишь, — усмехнулся Огюст. — Мы так устроены, Егор, и с этим ничего не поделаешь. Мы любим то, что стремимся познать. Человек, когда ему кажется, что он все и до конца познал, перестает любить кого бы то ни было, и себя тоже. Но такое, слава богу, может только казаться…

— Но ведь любовь — суть понимание, — проговорил задумчиво молодой человек.

— Между пониманием и знанием море разницы, — Огюст смотрел на Егорушку без улыбки, даже немного грустно. — Понять, милый, труднее, чем познать, но понимая, не всегда знаешь, вернее, всегда не знаешь. Вот как ты думаешь: для чего я всю жизнь собираю эти статуи, книги, фарфор, шпалеры? Зачем они мне?

— Вы красоту любите, — сказал Егор.

— Да, люблю. Но и не только. Я хочу понять тех, кто создавал прекрасное до меня. Хочу понять смысл того, что все мы делаем, — голос Огюста вдруг дрогнул. — Знать-то я знаю, зачем все это. Знаю, что статуями украшают дома и сады, из фарфора едят и пьют, шпалеры вешают на стену. Ну и что? А я хочу понять, как билось сердце скульптора, когда он высекал этого Купидона две с лишним тысячи лет назад. Может быть, он был влюблен? Или мечтал полюбить и нацелил стрелу коварного мальчишки в свое собственное сердце? Я этого не знаю, я никогда этого не узнаю. Но понять, быть может, смогу… А ты хотел бы?

— Да! — воскликнул Егор, с восторгом глядя на архитектора, лицо которого казалось ему сейчас прекраснее лиц античных статуй. — Да, Август Августович. Ну, а вы… Вы сами были влюблены?