— А это кто, ангел? — Егор указал пальцем на мальчика с крыльями и большим изогнутым луком.
Девочка опять засмеялась, весело тряся кудряшками:
— Тоже скажешь, ангел! Это Купидон. Его римляне звали Амур. Он бог любви. Вот как выстрелит в человека из лука, так тот и влюбится и страдать будет от любви.
— И пускай страдает, коли дурак! — сказал Егорка. — А умный бы не страдал, а взял да женился.
— Ну, а если бы она его не полюбила? — лукаво спросила Елена. — Амур же стрелял только в одного человека, а другой его мог и не любить…
Такого оборота Егорушка не ожидал.
— Коли так, худо! — вздохнул он. — Вовсе без мозгов Амур этот… Но все одно красивый. А кто ж их делал всех?
— Скульпторы, — ответила девочка. — Только очень-очень давно. Две тысячи лет назад, а то и больше…
— Ух ты! — не поверил мальчик. — А разве и тогда уже люди были?
— Были и еще раньше, — кудряшки Елены опять потешно затряслись. — Господь сотворил мир очень давно…
Мальчик смутился. Эта девчонка так много знала, что говорить с ней было страшновато. Но она все равно нравилась Егору.
— Слушай, — помолчав, спросил он, — а ты кто? Дочка барина тутошнего?
— Какого такого барина? — удивилась Елена. — Ах, хозяина дома! Не-а, у него нет детей. Я дочь управляющего, Алексея Васильевича. А ты хоть знаешь, чей это дом?
— Почем мне знать? Поди, графа какого…
— Сам ты граф! Это Августа Августовича дом.
Егорка ахнул:
— Ну?! Главного архитектора нашего?!
— Его. А ты, значит, тот мальчик, который с лесов упал, да?
Он шмыгнул носом:
— Я не падал. Там доски разъехались… А как же это я тут оказался? И что главный скажет, коли меня увидит? Поди-ка орать начнет…
— Дурачок! — возмутилась Елена. — Да он сам тебя сюда и принес. И доктора звал к тебе. А моя матушка и Элиза Эмильевна около тебя сидели, и Варя еще. А я молилась вместе с матушкой, чтоб ты поправился. Вот ты и здоровый теперь.
— Само собой, — Егорка опять зашмыгал носом, стараясь не показать своего смущения. — Значит, вот оно как… Наши мужики про главного говорили, что он строгий, но не злой…
— Он очень добрый! — улыбнулась девочка. — Очень-очень! Мы все его, знаешь, как любим! Слушай, хочешь доесть мое яблоко? Я больше не хочу.
Егорушка обрадовался этому предложению. Он живо взял у Елены яблоко и доел его.
— Вкусно, — сказал он. — А еще чего поесть нет ли? Брюхо подвело.
Девочка решительно взяла его за руку:
— Пошли. Что же ты сразу не сказал?
Она повела его на кухню, где безо всякого смущения заглянула во все посудины, нашла в одной из них остатки жаркого и решительно вытряхнула его в глиняную миску, которую поставила на стол перед Егором, положив рядом кусок хлеба и вилку.
— Кушай на здоровье и расти большой!
Егорка, который в жизни своей никогда вилки не видел, долго вертел ее в руке, потом положил на стол и спросил:
— А ложки-то нет, что ли?
Елена немного удивилась, однако подала ему ложку и, пока он уплетал жаркое, деликатно отвернувшись, налила ему кружку молока.
Мальчик выпил и молоко, а потом, смутившись, пробормотал:
— А ведь я, кажись, вас вовсе обожрал…
— Нисколько, — покровительственно и величаво сказала Елена.
Но вдруг она увидела нос своего гостя, перепачканный соусом, и, не удержавшись, расхохоталась.
Глядя на нее, Егорушка тоже рассмеялся.
— Ты чего? — спросила она.
— А ты чего?
И они засмеялись еще громче.
Лишь час спустя испуганная Варя, обнаружившая исчезновение больного, отыскала мальчика и девочку во дворе, где они увлеченно играли сцену из рыцарской жизни, сочиненную Еленой, Горничная ласково побранила обоих и отправила Егорку в постель, а Лену к матушке, которая, по ее словам, доченьки заискалась вовсе.
Вечером, после ужина, принесенного ему все той же Варей, Егорушка вдруг заскучал. Он соскучился без новой знакомой, ему захотелось увидеть ее, а заодно и удивительных мраморных богов.
Варя, накормив его ужином, ушла, и Егор решил этим воспользоваться. Как и утром, он встал и прямо в рубашке отправился по уже знакомой дороге к бронзовой лестнице.
В доме было по-прежнему тихо. Мальчик шел медленно, разглядывая красивые стены и двери коридора. Возле одной из дверей, не доходя до лестницы, Егор задержался. Дверь была дубовая, и сверху в нее была вставлена чудная картинка: вокруг больших белых и розовых цветов вились птицы, яркие, веселые и ужасно маленькие; они легко помещались в цветках и длинненькими клювами пили из них нектар, все равно как пчелы.
Невольно Егорушка тронул рукой одну из птичек, и дверь, тихо заскрипев, вдруг приоткрылась. Мальчик увидел перед собою комнату с темной мебелью, со шкафами, креслами, в которых можно было утонуть, с большим столом, заваленным книгами и бумагами.
Возле стола, склонившись над какой-то бумагой, с карандашом в руке стоял человек. Сзади Егорушке была видна только его согнутая спина и затылок со слегка взъерошенными, очень светлыми волосами.
Услышав скрип двери, человек, не оборачиваясь, что-то сказал, но что именно, мальчик не понял: язык был чужой. Не услышав ответа, белокурый бросил через плечо уже по-русски:
— Это ты, что ли, Алеша? Входи, что топчешься?
— Я это… — сказал Егорка, делая шаг вперед.
И тотчас замер, ахнув от испуга. Человек у стола обернулся, и мальчик узнал в нем господина главного архитектора! Егорке захотелось выскочить за дверь, но ноги у него приросли к полу. Впервые он видел грозного Августа Августовича так близко…
Монферран несколько мгновений удивленно смотрел на вошедшего, потом улыбнулся:
— Ого, а ты уже ходишь! Что же, совсем поправился?
— Ага! Благодарствуйте, ваша милость! — заикаясь, пробормотал Егор. — Вовсе здоров теперь… Коли прикажете, тотчас уйду, только скажите, ради бога, чтоб мне штаны мои отдали!
— Штаны? — Огюст поднял брови. — Разве в этом дело? Ну-ка, иди сюда.
Он бросил на стол карандаш, сел в кресло и указал мальчику на другое — напротив себя:
— Садись.
Егорка со страхом глянул на высоченную спинку кресла и, подойдя к нему, неловко, боком сел на ручку.
Теперь главный архитектор оказался вовсе рядом с ним, и он затаил дыхание, боясь поднять глаза. Мужики говорили, что взгляд главного, если он сердится, прямо жжет до костей.
— Куда ты собираешься уйти? — тихо, очень мягко спросил Монферран. — Куда ты пойдешь?
— В барак, — ответил мальчик, пальцем вытирая нос. — В барак, к мужикам… А чего?
— А того, что места тебе там не положено. Ты ж не рабочий.
Егор насупился:
— Батька ж рабочий был. А мне куды было деваться? А ныне куды?
Огюст кашлянул немного тоже смущенно:
— Но тебе там работать нельзя. Ты же еще маленький.
— Я? — мальчик встрепенулся. — Не! Я, ваша милость, могу работать. Вы возьмите меня, ну… ну, хоть кем! Я сильный! Иль вы думаете, я слабый, потому как с лесов упал? Так они же разъехались… Доски там гниловаты были: подрядчик, собака, подсунул…
— Он за это ответит, — голос главного стал суров. — Но тебе нельзя на строительстве оставаться. Здесь сильные мужчины калечатся, гибнут. Я подумаю, куда бы тебя пристроить получше.
Егорушка зашмыгал носом и совсем низко свесил голову:
— Не надо меня пристраивать… Оставьте при соборе… Я ж не пьяница какой, чтоб меня гнать!
Огюст усмехнулся:
— Экий упрямец! Ну, послушай, Егор… Как тебя по отчеству?
— По отчеству я Кондратьевич, — угрюмо пробормотал мальчик.
— Так вот, Егор Кондратьевич: взять тебя на строительство рабочим я не могу. Ты же кирпичи таскать не сможешь, верно? А мастерству никакому не обучен. Или не так, а?
Главный опять заговорил очень мягко. И Егорка решился еще прошептать:
— Так выучиться ж можно! Я памятливый…
— Фу ты, боже мой! — Монферран придвинул свое кресло ближе к креслу Егора и наклонился, снизу вверх заглядывая в лицо мальчика. — Ну что за упрямец! Тебе там медом намазано, что ли?