«Вот он купит полушубок, зачем полушубок, дублёнку купит. Придёт в бар, друзья будут завидовать. А Пашка, который за стойкой, а может, и Костик Филин, его подручный, будут выплачивать. И будут наливать Федьке пива и спрашивать о жизни, и придут к нему сдать в починку обувку и не будут знать, что Федька украл у них деньги. Фактически украл. Притом это не личные Пашкины деньги и не Костика, а государственные. И выходит, что Федька государство обокрал… Вот как оно выходит».

Эта внезапно полоснувшая мозг мысль как огнём ожгла Федьку.

— Фу, чёрт! — Мощь вспотел. Быстро задвинув коробку под тумбочку, он снова лёг на диван. Сон не шёл. Немел бок, и лежать было неудобно. Он перевернулся на спину и широко раскрытыми глазами стал смотреть в потолок.

Среди ночи к нему подошла Алевтина.

— Не спишь, Федя?

— Нет.

— Я слышу, ты ворочаешься, вздыхаешь… в каморку зачем-то ходил.

— Не спится.

— И мне тоже. Перина что доска… Федя, подбрось ты Пашке эти деньги, бога ради. Зачем они нам. Вся душа изболится, пока они у нас. Не житьё из-за них будет…

Федька приподнялся на диване, накинул на ноги сползшее одеяло.

— Подбросить? А вдруг кто-то возьмёт другой, и к Пашке они не попадут? — спросил он, глядя в темноте на Алевтину, на её смутно различимое лицо. — Не-е… Надо что-то другое придумать…

— А чего ещё придумаешь? — Алевтина вздохнула и ушла на свое место.

«Надо думать, тогда придумаешь», — размышлял Федька, ворочаясь на диване, и незаметно для себя заснул.

Утром он попросил у Алевтины чистую, недавно стиранную рубаху, надел её, расправил воротник, обернул вокруг шеи шарф, влез в пальто, запихнул в карман найденный пустой кошелёк, деньги — в другой и отправился в бар.

Недавно привезли свежее пиво, и в «шайбе» было шумно. За стойкой Федька увидел Лопухова. Ему показалось, что сегодня Пашка был похож на мяч, из которого выпустили воздух, лицо его осунулось и побледнело, а шея показалась ему морщинистой и дряблой. Он молча отпускал пиво, не улыбаясь, как раньше, и его золотая коронка не искрилась в уголке губ.

— Здравствуй, Паша, — вежливо поздровался Мощь с барменом и, дождавшись, когда Лопухов ответил на приветствие, продолжал: — Налей кружечку…

Пашка налил ему кружку да так полно, что пена густым шлейфом сползла с краёв. «Не жмот», — почему-то подумал Мощь, взял кружку и сказал тихо:

— Дело у меня есть к тебе, может, потолкуем? — он качнул головой в сторону.

Пашка ничего не ответил, искоса взглянул на него и позвал Филина:

— Костик, обслужи… Я скоро. Пошли, — сказал он Федьке и тронул низкую дверь рядом со стойкой.

Мощь с кружкой прошёл в небольшое помещение, где в углу стоял столик, накрытый клеёнкой, и три стула с никелированными ножками.

— Садись, — предложил ему Пашка, подвигая тяжелый стул.

Мощь сел, заминая пальто, вытянув вперёд ноги.

— Как житуха? — спросил он Пашку.

— Да так, — неохотно ответил тот, думая, зачем это его позвал Мощь. — Живём, хлеб жуём…

— Я слыхал — ты деньги потерял?

Пашка вскинул глаза, внимательно посмотрел на Федьку:

— Уже растрезвонили. А что?

— Да так… говорят. И много там было?

— Много-мало! Кому какое дело. Сколько было — всё уплыло.

Федька понял, что Пашка не очень-то намерен продолжать разговор. Но ему надо было получить хоть намёк, что найденный им кошелёк Пашкин.

— Кошелёк зелёненький был? — зашёл он с другого краю.

— Жёлтый, — нехотя ответил Пашка.

— По краям ленточками обтянутый? — Мощь уставился на Лопухова. — На одной стороне рисунок такой…

— Здание? — Пашка потряс Федьку за плечо.

— Угу, — ответил в кружку Мощь.

— Высотное?

— Угу.

— Где ты видел кошелёк? — Пашка опустился на стул.

— Видал, — ответил Мощь. — Сколько денег было?

— Одна тысяча шестьсот шесдесят…

— Это не он? — Федька достал из кармана пустой кошелёк и положил на стол.

Пашка тут же схватил его, смял в руках, дёрнул «молнию».

— Это… мой кошелёк, — бормотал он, то закрывая, то раскрывая его. — А где… деньги? — Он растеряно посмотрел на Федьку.

Федька вывернул карман пальто и высыпал на стол разноцветные бумажки.

— Деньги! Мои… — шептал Пашка, перебирая купюры. Его руки зарылись в ворох бумажек, ныряли там, выхватывая то одну, то другую. — Мои голубчики… Вот десятка с чернильной цифрой, а вот разорванный трояк, мне его подсунул Петька Жигалов.

Когда он говорил, Федька видел, как остро сверкал его золотой зуб. Руки у Пашки дрожали. Эту дрожь Федька тоже заметил и отвернулся, вспомнив, что и у него дрожали руки, когда он в первый раз пересчитывал эти деньги.

Он допил пиво и встал.

— Раз деньги твои, — сказал он, — тогда забирай! — И Федька пошёл к выходу.

— Ты куда? — вскочил со стула Пашка. — Постой! На… — он протянул горсть денег, — возьми!

— Не надо мне ничего, — ответил Федька, проскользнул в зал и выскочил на улицу. Глотнув свежего воздуха, он привалился к стене бара и свободно вздохнул, будто свалилась с него непомерная тяжесть.

1985

СПРОСИТЕ МУХИНА

Загорская байка

Горит на берегу собранный в кучи сушняк. Дымы от костров падают на снег, стекленят его, раcтекаются между деревьев и исчезают, оставляя в морозном воздухе запах смолистой хвои и горьковатый приторный дух бересты.

Река сжата льдом. На нём желтоватые наносы

— ветер вместе со снегом несёт с вымоин поля земляную тонкую пыль. Вдоль реки, по льду, насколько хватает глаз, тёмные точки — это у лунок расположились приехавшие рыболовы. Рядом с лунками — выдолбленные пешнёй горки льда, прозрачного и мутного, с прожилками и пузырьками воздуха, с захваченной в плен речной растительностью, пожелтевшей, потерявшей летние краски. Клёв сегодня неудачный, и лица у рыболовов недовольные. Они чаще, чем обычно, греются у костра, подставляя огню то грудь, то спину, похлопывают себя руками по бокам, приплясывают и постороннему наблюдателю может показаться, что они исполняют какой-то ритуальный рыбацкий танец.

С утра солнце грело по-весеннему, но к полудню нахмурило, по реке и полю гуляет пронизывающий ветер. От него зябнут руки, деревенеет лицо. Многие из рыболовов не выдержали и двинулись под прикрытие крутого берега, найдя места, где не так опасен обжигающий лицо ветер.

Вадим Терехов сидел на ящике невдалеке от Сергея и Фимыча — своих приятелей — и перебирал в памяти недавнее время, когда собирался на рыбалку. Он улыбнулся непослушными от холода губами, вспомнив, как уговаривал жену, чтобы отпустила его на воскресенье. Она сначала молчала, будто не видела его прикидок, чрезмерной ласковости, заглядываний в глаза, расторопности, с которой он бросался выполнить любое её поручение, а за ужином спросила:

— На рыбалку что ли собираешься?

Вадим ответил не сразу. Вздохнул, словно не очень хотелось ему и ехать, но сказал:

— Надо съездить, Серёга с Фимычем зовут.

— Три карася привезешь…

— Может, повезёт, — отозвался Вадим, не глядя на жену, но считая, что она сдаётся.

Он знал, что не за карасями едет. Просто в последнее время ему надоело всё — и работа, и дом. Хотелось, как говорили у них на заводе, размагнититься, ощутить самого себя. Перед рыбалкой, он, как всегда загорался, ему казалось, что он только и жил в эти минуты сборов. Его волновали эти хлопоты загодя, хождения по магазинам, выбор лесок, крючков, прочей снасти, напайка самодельных мормышек, изготовление удилищ, разговоры с друзьями о выборе места для рыбалки, ожидание дня поездки, словом, всё.

Рыбалку он любил. И не только за сам процесс, когда сидишь и ждёшь — вот-вот клюнет, а за то, что он на ней, как нигде, становился самим собой. На него никто не давил, никто не мешал и он никому не мешал. Он уезжал на рыбалку и оставлял дома всё — мелкие и крупные переживания, неудачи на работе, придирки жены, непонимание дочери — всё оставлял. Ехал в край забвения.