— Вася, чего куришь? Дай закурить?

— У меня ККД, — отвечал Васька.

— Да, — удивился Мишка. — Что это за марка такая, новая что ли? Я такой не знаю.

— Марка старая, — глубокомысленно заметил Васька, прищуривая один глаз от попавшего дыма, и глядя другим на Мишку. — Кто, какие даст.

От этого и пошло прозвище «какадэшники». В основном им окрестили Сашку и Ваську.

— Да ладно жмотничать, — не унимался Васька. — Несчастную сигарету жалко. Получу получку, «Примы» тебе куплю. Ей-ей, — он провёл пальцем у горла.

— Ты сначала себе купи, — огрызнулся Мячик.

— Что ты у этого куркуля просишь, — ввязался в разговор Дудкин. — Ему даже отравы жалко. На «беломорину» — кури! Разбогатеешь — отдашь!

Он протянул папиросу, чиркнул спичкой и поднёс огонёк. Васька прикурил, важно затянулся, выпуская через нос дым, как заправский курильщик, и произнёс:

— С Мячиком я бы в разведку не пошёл. Ни за что! И как его земля держит…

Мастер поругивал Казанкина часто. Может быть, оттого, что не любил чересчур шустрых, считал, что от них проку меньше, чем от серьёзных, и второе, — полагал, что если под носом взошло, то в голове не обязательно посеяно.

Он следил, казалось, за каждым его шагом. Не видя за станком, подходил к бригадиру и спрашивал:

— Бригадир, почему Казанкин гуляет?

Фунтиков не спешил отвечать. Он знал, что мастер и Васька относятся друг к другу недоверчиво, были шершавинки в их отношениях. Он в обиду Казанкина не давал, потому что считал, что парень работает неплохо, а у Колосова к нему мелкие придирки, не существенные из-за волюнтаристски жёсткого характера мастера. А что ветер у Васьки в голове, считал бригадир, это правда, как правда и то, что дело это поправимое, и с возрастом проходящее.

Фунтиков прогонял жилку до конца, смазывал иглу и клал жигало на порожек печурки. Потом, пряча улыбку, отвечал:

— Не буду же я его привязывать к станку. Ушёл — счас придёт. Не иголка — никуда не денется. Норму он выполняет — что ещё?

— Теперь никуда не сходи! — заступался за обиженный рабочий класс Мишка, ловко выхватывая из печи жигало с красно калёным стеклом. — Может, ему приспичило, что он должен докладываться?..

— А ты поговори у меня, — нахмурил брови Колосов, бросая короткий взгляд на Никонорова. — Адвокат нашёлся! Тоже не любишь работать, как положено. Вчера с обеда запоздал…

— Так, Пётр Алексев, я ж наверстал потом…

— Потом, потом, — произнёс мастер, не зная, что возразить. Но чувствовалось, что он отмякает, отходит.

В минуты появления мастера штамповщики, как сговорившись, прекращали работу, подставляли лица воздуху, дувшему из вентиляционных труб, и ждали, что будет дальше. Колосов, видя, что бригада сунула жигалы в печь и забыла про них, опять сердился:

— А вы не отвлекайтесь, сынки! Жмите, жмите!

Всех штамповщиков, кроме бригадира и Ермила, он называл «сынками».

4.

Было, наверное, часов шесть. Солнце только что скользнуло за высокий бугор. Неожиданно пламя в печи ушло от печурок, печь изрыгнула чадящий клуб гари, и в штамповке стало тихо. Первым понял, что произошло, бригадир.

— Вентилятор! — крикнул он.

Мишка поднял руку к отверстию в трубе — оттуда не дуло. Работать стало невозможно, казалось, что не хватало воздуха, да и в печи плясали красные языки пламени, которые только коптили жигалы.

Отложив жигало в сторону, Фунтиков пошёл докладывать мастеру о неисправности.

Появился Колосов, хмурый и злой.

— Наверно, опять ремень приводной лопнул, — сказал ему Фунтиков.

— Наверно, наверно, — сердито ответил Колосов. — Кто его сшивал в прошлый раз?

— Коля Мячик.

— Коля… Мячик… Плохо сшил. Две недели не проработал, оборвался…

Колосов распорядился выключить печь и пошёл искать дежурного слесаря.

Мишка расхаживал между станками в расстёгнутой рубашке с засученными выше локтя рукавами и на чём свет стоит, честил мастера:

— Это его недогляд. Простой не по нашей вине. — Он остановился напротив Фунтикова. — Мне неохота сидеть, сложа руки. Моё сердце требует действий.

Действительно, его сердце искало отдушину и вскоре нашло. Он свистнул в два пальца, приглашая желающих сыграть в «козла».

Казанкин не стал играть в домино. Он взял гитару, которая была спрятана в недоделанной печи для оплавки бус в бывшем алтарном приделе, сел на подоконник, привалясь боком к кованной фигурной решетке. Он тихо перебирал струны, глядя на улицу, по которой проходили девушки. Увидев, какую постройнее, он сдвигал кепку на затылок, задирал голову кверху, как петух на насесте, и пел:

Очаровательные глазки,

Очаровали вы меня….

Он ерзал на подоконнике, вытягивал шею:

В вас столько жизни, столько ласки,

В вас столько страсти и огня…

Девушки проходили мимо, не удосужив взглядом юного штамповщика. Васька, видя, что на него не обращают внимания, вздыхал:

— Эх, ма, прощай жизнь моя бекова, — и посылал воздушный поцелуй удалявшейся незнакомке.

Он не заметил, как в штамповку заглянул Колосов. Увидев Казанкина с гитарой, кричавшего в распахнутое окно, окликнул его:

— Что это такое, Казанкин?

Васька обернулся, увидел мастера и спрыгнул с подоконника. С лица ещё не сошла улыбка, подаренная очередной прохожей.

— Я слушаю вас, товарищ Колосов, — по-военному отрапортовал он, приставив к ноге гитару, как ружье.

— Не паясничай, — резко сказал Колосов. — Что за бригада! Один поёт, другой… другие в домино режутся… В рабочее время..

— Так, Пётр Алексеевич, какая может быть работа, когда непорядок….

— Непорядок! Другие бы, не дожидаясь слесаря, сами могли отремонтировать вентилятор, а вы? Спрячь гитару! Филармонию мне тут разводят…

В это время Лыткарин, Мишка, Дудкин и Мячик сидели в коридоре, раположившись на бадьях и ящиках, перевернутых кверху дном, и забивали «козла». Вместо стола им служила толстая гетинаксовая доска, положенная на два ящика.

Громче всех кричал Мишка, зажав в пятерне фишки:

— А-а, салага, как я тебя надул! Сейчас покажем вам кузькину мать! Ходи, сынок, ходи, — подражал он мастеру, обращаясь к партнеру Дудкину. — Делай по — бери конца. Так, так, сынок! Дуплюсь. Куда ты, сынок? Зачем?…

Увидев вошедшего мастера, спросил:

— Пётр Алексев, когда начнём работать? Мы простаиваем.

— Когда, когда, — отвечал взволнованный мастер. — Сейчас слесарь придёт, скажет.

— Слесаря можно до утра продождать, — ответил Мишка, ставя последнюю фишку: — Рыба. Считайте! И так в этом месяце простоев было — печь перекладывали, три дня не работали, теперь вот ещё простой. А у меня семья. Что я домой принесу? Опять швабра будет шкурить меня…

— Говорить все мастаки, — ответил Колосов. — А ты бы взял да исправил вентилятор, не дожидаясь слесаря — вот дело было бы, а горло драть — ума не надо.

— Да я не умею ни чинить, ни ремонтировать. Я только могу штамповать…

— Эх ты! — махнул рукой Колосов. — То же мне…

— Это дело не моё, — пропел Мишка, набирая костяшек в руку. — Не мое… Смейся, паяц, над разбитой любовью. Дело не мое… Смейся и плачь… Так, сынки, ходите! Кто заходит? Ага, ты заходишь. Так, так. У тебя шестёрочный? Ага. А мы азика поставим, азика-азончика. Твой ход, сынок! Ага-а! Мимо. Не нравится? А мы мимо, ми-мо!..

Пришёл слесарь, черноволосый нервный человек с длинным прямым носом и тонкими сухими губами.

— Мне одному не справится, — сказал он Колосову, вытирая грязные руки о штанину спецовки. — Давай кого в подмогу. И фонарь ешё…

Мастер посмотрел на штамповщиков.

— Кто пойдёт? — спросил он.

— Как всегда на это есть салаги, — ответил Мишка, барабаня костяшкой домино по доске.

— Я помогу, — ответил Лыткарин и встал с ведра. — Куда идти?