— Это великодушно, — сказала Клер. — Я думаю, что посмотрю, что вы напишете.

Его улыбка стала шире:

— Хорошо. Мы, можем начать завтра?

— О… Что ж, почему нет? Я работаю, но если вы придете в три… нет, лучше в четыре. Тогда у нас впереди будет почти весь день.

— Вы работаете?

— Мы поговорим об этом завтра.

— Тогда — в четыре. — Он убрал свой блокнот.

— Вы не записали, — напомнила Эмма.

— Я не забуду. — Он протянул Клер визитную карточку. — Позвоните мне, если захотите что-нибудь изменить. Если нет, то я буду у вас в четыре. Эмма, благодарю вас, за то что привели меня в дом. Ханна, я надеюсь поговорить и с вами.

— С удовольствием, — легко сказала Ханна.

Эмма поглядела, как Клер проводила Алекса до дверей и закрыла их за ним.

— Он милый.

— Я думаю, что он честный, — сказала Ханна, и Эмма поняла, что в ее устах это высшая похвала кому-либо.

— Разве не здорово, что все еще продолжает происходить что-то новое? — спросила Эмма у Клер.

— Это только интервью, — заметила Клер. — Ты же не забыла все те дни, и других журналистов, помнишь, в мае? Этот может быть, немного иной, но все они сводятся к одинаковым вопросам и ответам.

— Этот может быть совсем иной, — сказала Эмма упрямо. — Откуда ты знаешь?

— Ты можешь рассказать ему о.своей работе, — сказала Ханна. — А Эмма — о съемках. Вы, может быть, и не хотите известности, но, держу пари, что вашему другу Квентину она нужна. И побольше.

Зазвонил телефон, и Эмма бросилась к трубке. Когда она вернулась, то просто танцевала:

— Это был Брикс: его друг устраивает завтра вечеринку в Хилтоне, в Нью-Йорке. Танцы и всякие известные певцы. И мы там останемся на ночь. — Она поглядела на Клер, давая ей слово.

— Лучше было бы, если бы ты ночевала дома, — сказала Клер, немного подумав, — но, вероятно, это безопасней, чем ехать обратно поздно. — Она помялась. — Эмма, ты счастлива с ним?

Ты просто подойди к ней как-нибудь и скажи: «У меня проблемы, ма, и я хотела бы о них поговорить».

Я не могу, подумала Эмма отчаянно. Не могу. Не могу.

— Конечно, — сказала она, и слова полились рекой: — Он замечательный. Я его люблю. И я люблю сниматься и никогда не была так счастлива. — Она расслышала легкую дрожь в своем голосе, и скрытый вызов, но ничего не могла с этим поделать. — А мы ужинать будем?

— Как замечательно, что ты хоть изредка хочешь есть, — сказала радостно Ханна, и ее голос заполнил пустое место, оставшееся после слов Эммы. — И я хочу слышать о сегодняшних съемках, что это было — в лаборатории, и что фотограф — как его имя? — Толлент? Забавное имя — какие позы он тебе придумал, и что на тебе было одето, все-все. Может быть, Алекс введет это в свою статью и ты станешь знаменитой моделью гораздо раньше, чем ожидаешь. А если ты собираешься рассказывать о своей работе, Клер, то говори только о себе, незачем впутывать сюда Квентина, ты ведь сама все делаешь. И как замечательно, что мы познакомимся с Алексом: кажется, он здорово отличается от тех газетчиков, которых мы встречали раньше. — Она перенесла миску с очищенными и нарезанными яблоками на стойку у плиты, где ждали коржи для пирога. — Господи Боже, как изумительно, что у нас много причин предвкушать завтрашний день.

ГЛАВА 10

Алекс поставил крошечный диктофон на подлокотник кресла.

— Надеюсь, вы не против, — сказал он Клер. — Мне не нравится что-то записывать, когда я беседую. — Он откинулся в кресле и огляделся. — Какая чудесная комната.

— Да, не правда ли? — сказала Клер. — Она была переделана для того, чтобы я могла работать дома. Это самый лучший кабинет из тех, что у меня был. На самом деле, это вообще мой единственный кабинет: раньше ничего такого не было. Хотите кофе? Или чаю?

— Кофе. Спасибо. А как же у вас не было кабинета раньше?

— Никто мне не предлагал, а сама себе я такого позволить не могла. — Она открыла белую дверцу; за ней обнаружился белый стенной шкаф с раковиной, холодильником под стойкой и двумя горелками. — Когда я работала в «Дэнбери Грэфикс», то сидела в комнате, где находилось еще двадцать четыре человека — двадцать пять чертежных столов стояли в линию, край к краю — дома я устраивалась за обеденным столом или с блокнотом на коленях. — Она наполнила две чашки кофе из серебряного термоса. А теперь у меня отличный кабинет в «Эйгер Лэбс», но все-таки — это не личная мастерская.

Алекс посмотрел, как Клер укладывала на бело-голубую расписную фарфоровую тарелку грозди красного винограда. На ней были белые джинсы и темно-красный свитер с высоким горлом, волосы удерживались сзади красной лентой, а за ухом спрятался карандаш. Ее красота теперь не была той мягкой, что он запомнил с предыдущего дня, когда видел ее на кухне — здесь, на своем рабочем месте, она казалась порезче, и Алекс теперь разглядел то, — что раньше от него ускользнуло: четкие линии ее выдающихся скул, ровный изгиб челюсти, большой рот и прямые брови, смышленые искорки в глазах. Милая женщина, подумал Алекс, и ощутил, глядя на нее, такое же удовольствие, какое получал разглядывая изящную картину.

Да и вся комната ему нравилась. Все в ней выдавало изумительное чувство цвета и масштаба у хозяйки. Мастерская была большая, квадратная, из мебели — белая кушетка и два белых кресла, стоявшие близко к гранитному кофейному столику на ковре «Азери» с размашистым фольклорным рисунком. Два чертержных стола находились у пустого окна, рядом с каждым стоял передвижной ящик с разными художественными принадлежностями, полки на стене были заставлены книгами и журналами, маленькими скульптурами, африканскими корзинками, глиняными вазами и серебряными подсвечниками, явно устроенными наугад в промежутках среди книг, но выглядевшими точно на своих местах. Абстрактные картины и рекламные афиши в рамах были развешены на стенах и ярко освещены, как и все в комнате, таким количеством ламп, которого Алекс больше нигде не видел. Лампы стояли на всех столах, на полу, висели на стенах и потолке, а лампы с гнущимися ножками были прикреплены к кульманам, и каждая была включена, заполняя светом все углы комнаты, в пику ноябрьской темени за окном.

Клер увидела, как он оглядывается:

— Я не люблю темных комнат, — сказала она, а потом усмехнулась. — Хотя это понятно и так.

— Но не совсем понятно, как вам это удалось. — Он обвел рукой всю комнату. — Я пытался, но мне и в голову не приходило, что можно создать столь всеохватывающий свет.

— Спасибо. Мне нравится это слово. А где вы пытались?

— Да, в этом-то и проблема. То, где я живу в Нью-Йорке называют односпальной квартирой. Вы бы ее назвали вариацией на тему стенного шкафа. Ну, конечно, гостиная-столовая-кабинет не так уж плаха, а спальня настолько велика, что в ней свободно размещается двуспальная кровать и один стул, а кухня устроена как камбуз для человека, у которого никогда не возникало стремления стать поваром. Я пытался держать как можно меньше мебели, чтобы оставалось ощущение пространства — это не так сложно, если учесть, что все набиралось с различных распродаж в Нью-Джерси. А где у вас были темные комнаты, которые вам так не нравятся?

— В нашей квартире, до того, как мы купили этот дом.

— В той самой, где вам хватало места усесться с блокнотом на коленях?

— Да, но она была не только маленькая, но и темная. Квартира, собственно, была нижней частью двухэтажной, в одном из этих старых домов Главной Улицы в Дэнбери, которые делят на четыре — нам досталась половина от такой четверти. Дом выходит сторонами к аллее и улице, но наши окна были слишком малы и выходили на север. Мы никогда не видели солнца. А вы жили в Нью-Джерси?

— Да. — Клер ничего не сказала, ожидая продолжения, и он проговорил: — Я жил там с женой и сыном. Моя жена умерла, и я переехал в Нью-Йорк.

— Вместе с сыном?

— Я привез его в Нью-Йорк, но он живет у сестры и ее мужа, в нескольких кварталах от меня. Я продал дом и все, что было в нем: не мог ничего видеть. — Он резко шевельнулся и сшиб диктофон на пол. — Если есть Бог — покровитель писателей, то он или она напоминают мне, что я здесь для работы. Расскажите мне о темной квартире и о вашем путешествии оттуда в этот прекрасный дом.