— Ты похож на него, — сказала Эмма.

— Знаю. Ты должна посмотреть на его фотографии — в моем возрасте — как близнецы. Иногда меня это пугает, как будто я — это не я, а просто его копия. — Он остановился и развернул Эмму к себе. — Мне нравится говорить с тобой. И имя твое нравится. Эмма. — Он произнес это мягко, словно лаская слово своим голосом. — Эм-м-ма. Как будто мурлыканье. Наверное, его можно напевать вместе с дыханием, даже когда говоришь о чем-то другом. И ты так красива. Я просто смотрю на тебя и произношу твое имя: как это может быть? Господи, да ты краснеешь. Я и не думал, что девушки еще это умеют. Тебе нечего стесняться: я очень искренен. Искренен и галантен.

Эмма поискала в его лице насмешку, но не нашла. В тусклом свете тени обозначили впадины на его щеках, высокие скулы, и резкие линии его носа. Ей нравилось на него смотреть, нравилось наблюдать, как он говорит. Ее привлекал его рот, полные чувственные губы, которые, казалось, обещали таинственные удовольствия, и его глаза, черные, как океан, или как зеркала, которые ничего не отражают.

Он снова пошел, увлекая Эмму за собой. Захваченная врасплох, она споткнулась, и его хватка стала крепче.

— Будь рядом. Я не хочу тебя потерять.

Эмма поплыла вслед за ним, шаг за шагом. Вот что значит быть богатой: встречаться с такими людьми, как Брикс и его отец, и жить такой же жизнью, как они.

— Вся штука в том, — сказал Брикс, — что когда ты растешь сам по себе и никто на тебя более или менее не обращает внимания, то начинаешь понимать, что именно нужно делать, чтобы выжить. Я понял это уже давно и теперь мне никто не нужен; не то, чтобы со мной грубо обращались — просто я был сам по себе.

Я могла бы сделать так, чтобы ты нуждался во мне, подумала Эмма. Я могла бы сделать тебя счастливым.

Через минуту до нее дошло, что Брикс сказал нечто странное. Зачем он говорил, что не хочет терять ее, а потом, почти сразу после, что ему никто не нужен? Она уже открыла рот, чтобы спросить, но затем прикусила губу. Когда-нибудь я спрошу, подумала она, не теперь; теперь ей не хотелось разгонять все чары.

Он был так красив, и так много знал, а когда он произнес ее имя, подержав его во рту, словно изысканное вино, то оно прозвучало для нее совсем по-другому, и она подумала, что и она сама другая, какая-то новая, и только из-за Брикса. Ему двадцать четыре года, и он знает больше, чем любой парень его возраста. Он знает все о плавании в батискафе на Каймановых Островах, и о том, как ездить на мотоциклах по Уэлшу; он ходил на лыжах в Гштааде и спускался по склонам в Аспене; он ездил на велосипедах среди виноградников Испании и летал на шарах в Бургундии, и участвовал в гонках на катерах в Монако, и ездил верхом по тосканским холмам. Казалось, не было ничего такого, чего бы он не пробовал, и Эмма слушала его с тоскливым чувством, что ей никогда его не догнать, потому что, что бы она ни делала, Брикс всегда будет далеко впереди, более умелый и знающий, и опытный, чем она может надеяться когда-либо стать.

Ее рука была теплая и твердая в его ладони; их тела соприкасались во время ходьбы, и Эмма чувствовала себя открытой и готовой ко всему, и такой счастливой, что едва могла вместить в себя эту радость, но где-то глубоко под счастьем скрывалась тревога — а не скучно ли ему с ней, так мало знающей. Она попыталась вспомнить что-нибудь, что показало бы ему, что она какая-то особенная, что-нибудь, что впечатлит его и заставит хотеть ее больше, чем всех тех других женщин, которые, без сомнения, лежали, ожидая его по всему миру.

— А моя мать выиграла лотерею, — выпалила она.

— Вот это да! — Брикс снова остановился. — И сколько это было?

Волна смущения охватила Эмму. Слишком много, прозвучит как ложь.

— Так сколько? — повторил он.

— Шестьдесят миллионов долларов, — сказала она и поспешно прибавила, — но, конечно, мы все это не получим: нам будут выплачивать в течение двадцати лет и отнимут налоги…

— Шестьдесят миллионов! Боже ты мой — шестьдесят миллионов? Это больше, чем лотерея — это просто горшок золота! Слушай, это самая потрясающая вещь, которую я слышал! И что вы собираетесь с ними делать?

— Все, — сказала Эмма.

Он рассмеялся; он был ужасно взволнован:

— Например? Ну, так, с ходу?

— Ох, посмотреть все те места, которых не видела — а это весь мир, практически — и узнать про плавание в батискафе и езду верхом, и про лыжи и воздушные шары и… про все.

Он снова рассмеялся:

— И когда ты собираешься начать?

— Не знаю. Я осенью иду в колледж, но кое-что я могу успевать и летом…

— Да ты можешь отделаться от колледжа. Можешь начать прямо сейчас. Эмма, это будет потрясающе — я могу тебе помочь. Ты понимаешь, поучить тебя. Я увезу тебя туда, куда ты захочешь; мы объездим весь мир; мы поедем…

— Но ведь ты работаешь. А я должна идти в колледж. Моя мама хочет, чтобы я отучилась в колледже.

— Слушай, ты ведь уже взрослая…

— Это ее деньги, — сказала холодно Эмма. Брикс опомнился.

— Точно. Я увлекся. Ты лучше знаешь, ты и твоя мама; я не собираюсь вмешиваться. Но может быть, когда ты решишь, что пора, ты дашь мне знать? Мне бы хотелось в этом поучаствовать, Эмма, и я помогу чем смогу. — Он повернул ее к себе и обвил руками. Он был на четыре дюйма выше ее; как раз, подумала Эмма. — Боже, какое счастье, что ты здесь. Эмма. Эмма.

Он легко поцеловал ее, затем прижал к себе крепче и открыл ее губы своими. Пальцы Эммы оказались в его волосах — она хотела раствориться в нем. Счастье. Какая удача. Моя счастливая звезда. Моя счастливая ночь. Не прекращайся, взмолилась она, не кончайся. Я никогда не попрошу ни о чем другом; я только хочу, чтобы это длилось вечно.

— Полночь уже скоро, — сказал хрипло Брикс. — В следующий раз мы устроим это получше. Ну же, Золушка, я препровожу тебя к твоему порогу. Ты позавтракаешь со мной завтра? А ленч? А ужин?

Эмма открыла глаза. Ее немного шатало в объятиях Брикса:

— Я согласна, — сказала она. — На все это.

ГЛАВА 5

Завтрак прошел очень тихо. Эмма ничего не ела. Она хотела позавтракать с Бриксом, но Клер ей запретила, и она поэтому сидела надувшись, ссутулившись, и молча крутила кофейную чашку. Клер и Ханна вели беседу о маленьких, поросших лесом островах, мимо которых прокладывал свой путь их корабль, о разной живности на их берегах: о тупиках с изогнутыми красно-желтыми клювами, о загоревших на гладких утесах тюленях, о прибрежных птицах, которые элегантно скользили по волнам. Лес достигал полосы воды, такой густой, что казался черным под утренним солнцем.

— Свет, — задумчиво сказала Ханна. — Очень странный свет.

Клер, которая тоже выглядывала в окно, уловила своими глазами художника эффект косых лучей.

— Мы так далеко на севере, — пробормотала она. — Солнце всегда под углом. Гораздо большим, чем дома.

Она была очарована этим: лучи под крутым углом отбрасывали длинные, тонкие тени, и их ясность высвечивала мельчайшие детали земли и деревьев, зверей и потоков воды и высоких, зазубренных гор, чьи вершины были укутаны снегом. Под нависшим безоблачным небосводом расстилалась земля преувеличений, и впервые за несколько недель Клер пожалела, что у нее нет с собой альбома. Стоит купить, подумала она, и внезапно ее охватило чувство совершенного благополучия. Все было — Ц прекрасно и ново, и все просто распирало от обещаний чего-то большего, всегда и еще, потому что теперь она богата и все еще молода, у нее есть и сила, и здоровье, и красота, по крайней мере, достаточная, чтобы произвести впечатление на дочь и, кстати, на Квентина. Она чувствовала себя способной на все, ей хотелось обнять целый мир, который ждал ее, не скрывая от нее ничего, и больше никогда не будет скрывать.

Но Эмма сидела через стол от нее, и дулась, посылая тучи на светлый день Клер, а Эмма была важнее, чем все остальное. Они были почти одни в обеденной зале, так как другие пассажиры уже вышли на палубу, и Клер налила себе еще кофе и села, откинувшись, надеясь, что выглядит непринужденно и рассчитывая, что Ханна ей поможет. Она почти всегда уступала, когда Эмма становилась такой сердитой и несчастной, но на этот раз ей хотелось проявить твердость.