Прекрасный голос, отличная дикция, точные смысловые ударения. На губах какая-то легкая усмешка — мол, узнаете? Да не то, что это стихи Маяковского, — это и ежу понятно! А вот то, что исполнитель — сам почти молодой Маяковский?

В нем все было вызовом: и стихи, призывающие пролетариев срочно обживать небеса, и поза, и интонация, и даже одежда. Ко всему вышесказанному прибавьте еще небрежно завязанный яркий шейный платок (в те годы такие платки мы видели только на ковбоях в боевике «Великолепная семерка», первом цветном американском вестерне, недавно прошедшем по советским киноэкранам).

И еще одно впечатление, даже ощущение от его появления на сцене — сочетание огня, активности, огромной энергетики и неуловимой холодности, легкой отстраненности, иронии, недосказанности. Лед и пламень! Вернее, наоборот — пламень и лед! Необычная фамилия Будинас совершенно логично завершала его облик.

Уже потом, когда я начал узнавать через общих знакомых, не пойдет ли он в СТЭМ (студенческий театр эстрадных миниатюр, которым я руководил) артистом (он ведь был им по всем статьям), выяснилось, что этого не будет никогда, ибо он, как киплинговский Кот, «бродил, где вздумается, и гулял сам по себе». Что он умеет только возглавлять что-либо, да и то лишь придуманное им самим.

К тому же он — явный анархист, не считающийся с правилами, канонами и условностями. Одна кличка чего стоит — «Будильник»!

Не знаю, привез он ее с собой из вильнюсской школы, или уже в Рязани заработал от наших институтских острословов за свое постоянное стремление всех вокруг взбудораживать и поднимать?

А может, за историю, сделавшую его знаменитым в нашем институте, когда он разбил часы на общежитии. Вполне возможно, что часы на общежитии разбил вообще кто-то другой, а Женька взял ответственность на себя — и благородно, и красивый миф (мифы он обожал, а особенно — о самом себе). В итоге он оказался исключенным из института. «Свалил в туман», — как говорил один наш общий знакомый. Позже я написал Женьке эпиграмму с каламбуром:

Будинас умел существовать лишь в двух агрегатных состояниях. В виде ТУМАНА (им были покрыты его происхождение, семья, личная жизнь, место жительства, место работы, размер заработной платы, планы на жизнь, мечты). И в виде ГРОМА (споры, ссоры, выступления, грандиозные проекты, и главное — руководство людьми, побуждение их к различного рода действиям).

Как ни странно, после отчисления Будильника из института мы стали видеться и общаться с ним гораздо чаще, бывая в гостях у Марка Давыдовича Малеева, — одного из научных руководителей нового НИИ. В нем работали многие наши выпускники, в их числе и мои друзья — Эдька Зильберман (Ве-риго), его жена Валя Рябова, Коля Анитов, его жена Лена, Валера Селезнев. Будильника, исключенного студента, работавшего на каком-то рязанском предприятии, к Малееву привел, скорее всего, Эдька.

В полнометражной двухкомнатной квартире Марка Давыдовича мы довольно регулярно собирались по выходным с женами и подругами. Там бывали яркие творческие личности Рязани: «физики « и «лирики». А конкретнее, ученые, инженеры, врачи, педагоги, поэты, художники, архитекторы, даже один ученый-лингвист.

Похоже, Будильник здесь слегка «поджал хвост», что ему было абсолютно несвойственно. Но куда деваться, если, во-первых, все были гораздо старше его (на 5-15 лет), а, во-вторых, почти все уже «состоялись» — имели хорошее, а, главное, законченное образование, прилично (по тем временам) оплачиваемую работу, семью, жилье. И знали во всех областях гораздо больше него. Поэтому Женька здесь больше слушал и запоминал. В это время он носил жилетку (Маяковский?) и курил трубку (Хемингуэй!)

Малеевские «приемы» начинались всегда с прекрасного застолья, совмещенного с обсуждением последних культурных и политических новостей. Говорили о новых фильмах (любимыми были «Девять дней одного года» и «Мне двадцать лет»), книгах и публикациях в любимых журналах — «Новом мире», «Юности» и «Иностранной литературе». Спорили о новых стихах Евтушенко и Вознесенского (здесь Будильник «врубался» и блистал, некоторые особо избранные даже получили первыми в Рязани из его рук «скандальный» сборник «Треугольная груша»!).

Читали свои стихи и сатирические миниатюры. Рассматривали иллюстрации из роскошных изданий малеевской библиотеки — предмета нескрываемой общей зависти. В этой части программы большой успех имели и приносившиеся Будильником зарубежные художественные альбомы и открытки. Эдька пел под гитару свои песни, потом все вместе пели Окуджаву (обожали «Синий троллейбус»), потом отдельные личности исполняли по заказу Галича или Высоцкого. Потом опять вместе — военные, народные, зековские, одесские (особым успехом пользовались «Сегодня Сонечка справляет именины» и «Школа бальных танцев, вам говорят»).

Потом делились на две равных по возможностям команды, расходились в разные комнаты и готовили шарады. Тут Женя был в своей тарелке по части предлагать, однако не гнушался и исполнять! Потом команды объединялись, и начинался показ... Бедные соседи!

Больше всего мы ценили острое словцо, свежую мысль, афоризм, парадокс, каламбур, розыгрыш. Все то, что сегодняшняя молодежь называет «приколом».

В общем, Будильнику очень повезло — он успешно прошел интеллектуально-прикольную «Школу бальных танцев, вам говорят» кандидата технических наук М. Д. Малеева, которого он в своей автобиографической повести «Пока качаются светила» описал как «заведующего кафедрой профессора Клюева». Почему он дал ему такую фамилию можно пофантазировать: а) в честь очень большого носа Марка, б) в ознаменование того, что о поэте Н. Клюеве, возможно, он впервые услышал от Марка, в) в отместку за то, что Марк частенько подкалывал («поклевывал») окружающих вообще и Будильника лично.

У Будильника была удивительная особенность: когда он появлялся там, где что-то разогревалось, — оно немедленно начинало кипеть; там, где что-то колебалось, — немедленно входило в резонанс; там же, где ощущались легкие подземные толчки, с его появлением начиналось землетрясение не менее чем на 10 баллов по шкале Рихтера.

В один из дней Будильник был принят в Рязанском горкоме комсомола (он даже утверждает, что его пригласил сам первый секретарь горкома). Как они состыковались — тайна сия велика есть.

У горкома была проблема с разбрасыванием листовок во время праздника комсомола — хотелось, чтобы они летели, как в Москве на улице Горького при встрече челюскинцев. Проблему полета листовок Будинас решил, однако незаметно оказался втянутым и во все другие направления работы по подготовке праздника. Как он только успевал? Он не пропустил ни единого заседания авторской группы, которую возглавлял пишущий эти строки.

Главная идея была — всколыхнуть рязанскую молодежь и вывести ее из спячки. Для этого был нужен особый сценарий. Лозунги придумывали все сообща. Собирались в горкоме, несколько раз в кабинете первого секретаря, потом в каком-то красном уголке, несколько раз у меня на квартире.

Женька стал и один заходить к нам домой, приносил редкие книги по искусству, открытки с репродукциями. Казалось бы, что может быть интереснее и интеллигентнее, чем разговоры о прекрасном: об искусстве, живописи, литературе. Мы же спорили до хрипоты, буквально рычали друг на друга — я ведь тоже не из тихонь. Моя жена Инна, оберегая сон маленького сына, затыкала нас надежным способом — приносила тарелки с едой. Время было такое, что в Рязани пропал даже белый хлеб в булочных, не говоря уже, например, о колбасе, за которой всегда надо было ездить в Москву. Недавно я об этом задумался, перечитав надпись, сделанную Будильником на подаренной им когда-то книжке (О, это был поистине королевский подарок!) А. Вознесенского «Треугольная груша»: